Во мне исчез некий удушающий темный ужас. Я больше не
рассматриваю историю как панораму катастроф; я часто ловлю себя на том,
что вспоминаю благородные и восхитительно оптимистичные предсказания: что мир
постоянно совершенствуется; что война, невзирая на окружающий нас разлад, тем
не менее вышла из моды у власть имущих и вскоре уйдет с арен Третьего мира, как
ушла с арен Запада; что мы действительно накормим голодных, приютим бездомных и
будем заботиться о тех, кто нуждается в любви.
С Сибил образование и разговоры не являются основой нашей
любви. С нею это интимность. Мне все равно, говорит она или молчит. Я не читаю
ее мысли. Ей это не понравилось бы.
Так же всецело, как она принимает меня и мою природу, я
принимаю ее и ее одержимость «Аппассионатой». Час за часом, ночь за ночью я
слушаю, как играет Сибил, и с каждым свежим началом я замечаю мгновенные
перемены в интенсивности и выразительности звуков, льющихся из-под ее пальцев.
Благодаря этому я постепенно стал единственным слушателем, в чьем присутствии
Сибил отдает себе отчет.
Постепенно я стал частью музыки Сибил. Я всегда с ней и с ее
фразами и частями «Аппассионаты». Я рядом, и я единственный, кто никогда ничего
не просил у Сибил – только чтобы она делала то, что ей хочется, то, что она
делает безупречно. Больше Сибил никогда ничего не придется для меня делать –
только то, что она пожелает. Если ей когда-нибудь захочется «подняться в глазах
общественности», я расчищу ей дорогу. Если она когда-нибудь захочет остаться
одна, она не увидит меня и не услышит. Если ей когда-нибудь чего-нибудь
захочется, я ей это достану.
И если она когда-нибудь полюбит смертного мужчину или
смертную женщину, я сделаю, как она захочет. Я могу жить в тени. Преданный ей,
я могу вечно жить во мраке, потому что, когда я рядом с ней, мрака не бывает.
Сибил часто ходит со мной на охоту. Сибил любит смотреть,
как я пью кровь и убиваю. Кажется, я прежде никогда не позволял такого
смертным. Она старается помочь мне избавиться от останков или запутать улики,
указывающие на причину смерти, но я очень сильный, быстрый и способный, поэтому
она в основном свидетель.
Я стараюсь не брать Бенджика на подобные эскапады, потому
что он дико, по-детски возбуждается, что не идет ему на пользу. На Сибил это никак
не влияет.
Я мог бы рассказать тебе и о других вещах: как мы уладили
дело с исчезновением ее брата, как я перевел огромные суммы денег на ее имя и
основал соответствующие нерушимые трастовые фонды для Бенджика, как я купил ей
значительный процент акций отеля, где она живет, и поставил в ее апартаменты,
громадные по масштабам отеля, несколько превосходных роялей, которые ей
нравятся, как я устроил для себя на безопасном расстоянии от отеля логово с
гробом, которое нельзя отыскать и уничтожить, куда нельзя проникнуть, куда я
при случае ухожу, хотя больше я привык спать в маленькой комнате, выделенной
мне с самого начала, где к единственному окошку, выходящему на вентиляционную
шахту, плотно прикрепили шторы. Но черт с ним. Ты узнал то, о чем я хотел поставить
тебя в известность.
Остается только подвести нас к настоящему, к сегодняшнему
закату, когда я пришел сюда, в самое логово вампиров, рука об руку с моими
братом и сестрой, чтобы наконец увидеть Лестата.
Глава 24
Все получается как-то слишком просто, правда? То есть мое
превращение из маленького религиозного фанатика, стоявшего на ступенях собора,
в счастливого монстра, решившего одной весенней ночью в Нью-Йорке, что пора
совершить путешествие на юг и зайти проведать старого друга. Ты знаешь, зачем я
пришел.
Начнем с раннего вечера. Когда я прибыл, ты был в часовне.
Ты приветствовал меня с нескрываемой радостью, довольный
тем, что я жив и невредим. Луи чуть не заплакал.
Остальные – та молодежь в обносках, что набилась внутрь, два
юноши, кажется, и девушка, я не знаю, кто они, до сих пор не знаю, – позже
куда-то разбрелись.
Я в ужасе увидел, что он, беззащитный, лежит на полу, а его
мать, Габриэль, стоит в дальнем углу и просто смотрит на него, холодно, как она
смотрит на всех и вся, словно никогда не знала, что такое человеческие чувства.
Я пришел в ужас оттого, что поблизости болтаются молодые
бродяги, и почувствовал необходимость защитить Сибил и Бенджика. Я не испытывал
страха оттого, что им придется увидеть наших классиков, легенды, воителей:
тебя, моего любимого Луи, даже Габриэль и уж конечно Пандору и Мариуса – всех,
кто там собрался.
Но я не хотел, чтобы мои дети видели заурядный сброд,
накачанный нашей кровью, и по обыкновению подумал, наверное, тщеславно и
высокомерно: откуда вообще взялись эти гнусные бродячие недоросли? Кто создал
их, когда и зачем?
В такие моменты во мне просыпается старое, неистовое Дитя
Тьмы, предводитель общества, скрывавшегося под парижским кладбищем, тот, кто
отдавал приказы, когда и как передать Темную Кровь, и прежде всего – кому. Но
эта старая привычка властвовать обманчива и в лучшем случае раздражает.
Я возненавидел тех, кто сюда затесался, потому что они
смотрели на Лестата как на достопримечательность во время карнавала, а я такого
не потерпел бы. Я почувствовал прилив бешенства, тягу к разрушению.
Но у нас не существует правил, допускающих столь
опрометчивые поступки. И кто я такой, чтобы устраивать смуту здесь, под твоей
крышей? Нет, тогда я не знал, что ты здесь живешь, но ты, безусловно, охранял
хозяина дома, однако впустил их, головорезов, а вскоре после этого появились
еще трое-четверо. Они осмелились окружить его, но, как я заметил, не подходили
слишком близко.
Конечно, всех особенно заинтересовали Сибил и Бенджамин. Я
тихо велел им держаться непосредственно рядом со мной и не отлучаться. Сибил не
могла выбросить из головы мысль о том, что неподалеку есть пианино, способное
придать ее сонате совершенно новое звучание. Что касается Бенджика, он
вышагивал как маленький самурай, круглыми, как блюдца, глазами высматривая повсюду
монстров, хотя и гордо поджал строгий маленький рот.
Часовня показалась мне красивой. Как же иначе? Чистые, белые
оштукатуренные стены, сводчатый потолок, как в древних церквах, а там, где
стоял алтарь, – глубокая ниша, настоящий колодец звука, каждый шаг тихим
эхом разносится по всему зданию.
Еще с улицы я рассмотрел ярко освещенные витражи.
Бесформенные, они тем не менее сохраняли свою прелесть благодаря блестящим
синим, красным и желтым краскам и простому змеевидному дизайну. Мне понравились
старые черные надписи, посвященные давно ушедшим смертным, в чью память было
сооружено каждое окно. Мне понравились разбросанные повсюду старые гипсовые
статуи, которые я помог тебе вывезти из нью-йоркской квартиры и отослать на юг.
Тогда я не особенно к ним приглядывался; я отгородился
от их стеклянных очей, как от глаз василисков. Но теперь я не преминул
рассмотреть их получше.
