Прелестная угроза, подумал я. Я надеялся, что она смела с
лица земли немало им подобных, но, конечно, понимал, что многие Дети
Тысячелетий думают то же самое и обо мне. Что же я за наглое существо –
привести сюда посмотреть на моего друга, лежащего на полу, без какого бы то ни
было разрешения своих детей.
– Оба они среди нас в безопасности, – сказала Пандора,
видимо читая мои беспокойные мысли. – Ты же понимаешь, что тебя рады
видеть и молодые, и старые. – Она обвела жестом всю комнату. –
Некоторые не хотят выходить на свет, но они тебя знают. Они не хотели, чтобы ты
погиб.
– Нет, никто не хотел, – довольно эмоционально сказал
Луи. – И ты вернулся, как во сне. У нас были подозрения, некоторые
шептали, что тебя видели в Нью-Йорке, красивого и полного жизни, как раньше. Но
я не мог поверить, не убедившись своими глазами.
Я кивнул в знак признательности за его добрые слова. Но
думал я о Плате. Я еще раз посмотрел на резное изображение Христа на дереве, а
потом опустил взгляд на фигуру спящего Лестата.
Только тогда вышел Мариус. Он дрожал.
– Живой, не обожженный, – прошептал он. – Сын мой.
Его плечи скрывал старый, жалкий, поношенный серый плащ, но
я не обратил на это внимания. Он сразу же обнял меня, заставив тем самым моих
детей отойти. Однако далеко они не ушли. Думаю, они успокоились, увидев, что я
обхватил его обеими руками и по многолетней привычке несколько раз поцеловал в
лицо и в губы – потрясающего, исполненного мягкой любви.
– Я присмотрю за этими смертными, если ты решился
попробовать, – сказал он. Он прочел весь сценарий в моем сердце. Он понял,
что у меня нет выбора. – Как мне тебя отговорить? – спросил он.
Я только покачал головой. От спешки и предвкушения я даже не
мог ответить иначе. Я предоставил Бенджика и Сибил его заботам.
Я приблизился к Лестату и прошел прямо к нему, то есть я стоял
слева от него, он лежал от меня справа. Я быстро опустился, удивившись, что
мрамор такой холодный, забыв, полагаю, как здесь сыро, в Новом Орлеане, как
незаметно подкрадывается озноб.
Я оперся обеими руками о пол и посмотрел на него. Он лежал
спокойно, неподвижно, оба глаза одинаково ясные, словно ни один из них никогда
и не вырывали. Он смотрел, как говорится, сквозь меня, вперед, куда-то дальше,
выглядывая из разума, на вид пустого, как мертвый кокон.
Его всклокоченные волосы запылились. Даже его холодная,
злобная мать не причешет их, предположил я, отчего пришел в ярость. Но со
вспышкой ледяных эмоций она прошипела:
– Он никого к себе не подпускает, Арман. – Эхо разнесло
ее далекий голос по пустой часовне. – Попробуй, сам узнаешь.
Я поднял голову. Она сидела, прислонившись к стене, небрежно
обхватив руками колени. Она была в привычной прочной выцветшей одежде цвета
хаки, в узких брюках и в своей издавна прославленной британской куртке для
сафари, в пятнах, оставленных дикой природой; ее светлые волосы, такие же яркие
и золотистые, как у него, заплетенной косой лежали на спине.
Внезапно она сердито поднялась и направилась ко мне, резко и
непочтительно топая по полу простыми кожаными сапогами.
– С чего ты взял, будто духи, которых он видел, –
боги? – вопросила она. – С чего ты взял, будто выходки этих
возвышенных существ, играющих с нами, стоят больше, чем детские проказы, а мы,
от мала до велика, не просто звери, бродящие по земле? – Она остановилась
в нескольких футах от него. Она скрестила руки. – Он ввел что-то или
кого-то в искушение. Эта сущность не смогла перед ним устоять. И к чему это
свелось? Говори. Ты должен знать.
– Я не знаю, – тихо ответил я. – Хоть бы ты
оставила меня в покое.
– Не знаешь? Разве? Так я тебе скажу, к чему это свелось.
Молодая женщина по имени Дора, духовный, как говорится, лидер, проповедовавшая
добро, проистекающее из ухода за слабыми и страждущими, сбилась с пути! Вот к
чему все свелось: ее проповеди, основанные на благотворительности, спетые на
новый лад, дабы к ним прислушались, испарились благодаря кровавому лицу
кровавого бога.
Мои глаза наполнились слезами. Мне было противно, что она
все так ясно увидела, но я не мог ей ответить и не мог ее заткнуть. Я поднялся
на ноги.
– Они слетелись обратно в соборы, – презрительно продолжала
она, – целыми стаями вернулись к архаичной, смехотворной и абсолютно
бесполезной теологии, которую ты, похоже, просто забыл.
– Я достаточно хорошо с ней знаком, – тихо сказал
я. – Ты меня замучила. Что я тебе сделал? Я встал рядом с ним на колени,
только и всего.
– Да, но ты хочешь большего, и твои слезы меня
оскорбляют, – сказала она.
Я услышал, как кто-то обратился к ней из-за моей спины,
по-моему Пандора, но точно я не знал. Внезапно во вспышке мимолетного прозрения
я понял, скольких здесь развлекают мои страдания, но мне было все равно.
– Чего ты ждешь, Арман? – безжалостно и коварно
спросила Габриэль. Ее узкое овальное лицо было так на него похоже – и так
отличалось! Он никогда не расставался до такой степени с чувством, никогда не
испытывал такого абстрактного гнева, как она. – Думаешь, ты увидишь то же,
что и он, или же надеешься, что кровь Христова ждет, пока ты насладишься ее
вкусом? Процитировать тебе катехизис?
– Не стоит, Габриэль, – смиренно сказал я. Слезы
слепили мне глаза.
– Хлеб и вино будут Телом и Кровью до тех пор, пока они
останутся хлебом и вином, Арман; но как только они перестанут быть хлебом и
вином, они перестанут быть Телом и Кровью. Так чего ты ждешь от Крови
Христовой? Что она сохранила волшебную силу, несмотря на мотор его сердца,
пожирающий кровь смертных, как воздух, которым он дышал?
Я не ответил, а в душе подумал: «Это же не хлеб и вино; это
его Кровь, его священная Кровь, он передал ее по пути на Голгофу тому, кто
здесь лежит».
Я спрятал поглубже мою скорбь и злость на то, что она
заставила меня скомпрометировать себя этими выражениями. Я хотел оглянуться на
моих бедных Сибил и Бенджика, поскольку по запаху чувствовал, что они до сих
пор здесь.
Что же Мариус не уведет их? Но это достаточно ясно. Мариус
хочет посмотреть, что я намерен делать.
– Только не говори, – невнятно добавила
Габриэль, – что дело здесь в вере. – Она усмехнулась и покачала
головой. – Ты явился, как Фома неверующий, чтобы вонзить свои
окровавленные клыки прямо в рану.
– Ну пожалуйста, умоляю тебя, прекрати, – прошептал я.
Я поднял руки. – Дай мне попробовать, пусть он меня ударит, тогда ты
будешь довольна и отвернешься.
Я подразумевал только то, что сказал, и не ощущал в своих
словах никакой силы – только смирение и невыразимую печаль.
