– Что значит это имя, господин? Почему ты дал его
мне? – Кажется, в тоне, каким был задан вопрос, прозвучало нечто от моего
прежнего «я», хотя, возможно, эти почтительные, но тем не менее дерзкие
интонации принадлежали уже одетому в золото и дорогие наряды новоявленному
принцу.
– Возлюбленный Бога, – пояснил Мастер.
Нет! Услышать такое было выше моих сил! Бог! Никуда от него
не деться. Я разволновался, меня охватила паника.
Взяв меня за руку, он согнул мой палец так, чтобы тот
указывал на крошечного крылатого младенца, запечатленного золотыми каплями
бисера на потертой квадратной подушке, лежавшей рядом с нами.
– Амадео, – сказал он, – возлюбленный бога любви.
В кипе моей одежды, валявшейся у кровати, он нашел тикающие
часы. Он взял их, внимательно рассмотрел и улыбнулся. Просто отличные, сказал
он, такие встречаются нечасто. Они весьма ценные и вполне достойны королевской
руки.
– Ты получишь все, что пожелаешь, – добавил Мастер.
– За что?
В ответ опять послышался его смех.
– За вот эти каштановые локоны, – сказал он, перебирая
мои волосы, – за глаза необычайно насыщенного и красивого коричневого
цвета. За кожу, похожую на свежие молочные сливки поутру, за губы, не отличимые
от розовых лепестков...
Под утро он поведал мне легенды об Эросе и Афродите; он
убаюкивал меня рассказами о бездонной печали Психеи, возлюбленной Эроса, не
имевшей возможности увидеть его при свете дня.
Потом я шел рядом с ним по холодным коридорам. Сжимая
пальцами мое плечо, он показывал мне изящные белые статуи своих богов и богинь,
любовников: Дафну, чьи грациозные руки и ноги превратились в лавровые ветви, в
то время как ее любви отчаянно добивался бог Аполлон; беспомощную Леду в объятиях
могучего лебедя.
Он проводил моими руками по изгибам мраморных тел, по
тщательно высеченным и гладко отполированным лицам, по напряженным икрам
сильных, крепких ног, по ледяным расселинам полуоткрытых ртов... А потом он
заставил меня коснуться пальцами его собственного лица и в эти мгновения
показался мне такой же мраморной статуей, но только вырезанной еще искуснее
остальных и ожившей. И когда он приподнял меня своими мощными руками, я
почувствовал исходящий от него жар – жар ароматного дыхания, вздохов и
неразборчивых слов...
К концу недели я не мог вспомнить ни слова родного языка.
Не находя среди множества известных мне прилагательных
достойных эпитетов, я стоял на площади, зачарованно глядя, как Великий Совет
Венеции шествует по Моло, слушая доносящиеся с алтаря Сан-Марко слова Великой
мессы или наблюдая за судами, плавающими по зеркально гладкой поверхности
Адриатики; или следил за тем, как обмакиваются в краски кисти, как смешиваются
в глиняных горшочках розовая марена, киноварь, кармин, вишневая краска, лазурь,
бирюза, все оттенки зелени, желтая охра, темно-коричневая умбра, лимонный
краситель, сепия, фиолетовый caput mortuum – все такие красивые – и густой лак
под названием «кровь дракона».
Я добился больших успехов в танцах и фехтовании. Моим любимым
партнером был Рикардо, и вскоре я осознал, что по своим умениям почти не
уступаю этому мальчику из старших, превосходя даже Альбиния, который до моего
появления считался вторым после Рикардо. Надо сказать, однако, что Альбиний не
держал на меня зла. Эти мальчики стали для меня братьями.
Они водили меня в дом прекрасной куртизанки Бьянки
Сольдерини – стройной, гибкой, несравненной чаровницы с волнистыми локонами в
стиле Боттичелли и миндалевидными серыми глазами, обладавшей благородством,
умом и добрым сердцем. Когда бы я ни пришел, меня всегда с радостью принимали в
ее доме, где молодые женщины и мужчины часами читали стихи, увлеченно обсуждали
казавшиеся бесконечными иностранные войны или способности недавно заявивших о
себе художников – кто из них и когда сможет получить следующий заказ и каким
этот заказ будет.
Негромкий, почти детский голосок Бьянки как нельзя лучше
сочетался с ее девичьим личиком и крошечным носиком. Рот ее походил на
настоящий розовый бутон. Но она была умна, независима и неукротима. Она холодно
отвергала любовников-собственников, предпочитая, чтобы вокруг нее всегда
толпились люди. Любой прилично одетый или носящий меч человек автоматически
получал доступ в ее гостеприимный дом. Здесь не отказывали в приеме практически
никому, за исключением тех, кто стремился обрести власть над хозяйкой.
У Бьянки можно было встретить гостей из Франции и Германии,
и всех без исключения – как иноземцев, так и местных жителей – интересовал
вопрос о нашем таинственном и загадочном господине, Мариусе. Однако нам было
запрещено отвечать на вопросы любопытствующих, и когда нас спрашивали, не
намерен ли он жениться, согласится ли написать тот или иной портрет, будет ли
дома в такой-то день и примет ли у себя того или иного человека, мы лишь молча
улыбались.
Иногда я засыпал на подушках кушетки или даже на одной из
кроватей и смотрел сны под аккомпанемент приглушенных голосов зашедших в гости
дворян и неизменно убаюкивающей и успокаивающей музыки.
Бывало – хотя и очень редко, – что там появлялся наш
господин собственной персоной. Он забирал нас с Рикардо, вызывая небольшую
сенсацию в портего – главной гостиной. Он неизменно отказывался от
предложенного кресла и стоял, не снимая плаща с капюшоном. Однако всегда
любезно улыбался в ответ на уговоры присоединиться к собравшимся и иногда даже
дарил Бьянке написанный его рукой миниатюрный портрет.
Они и сейчас явственно стоят перед моими глазами – великое
множество усыпанных драгоценными камнями миниатюр, преподнесенных Мастером
Бьянке на протяжении тех лет.
– Вы в точности воссоздаете мое лицо по памяти, –
говорила она, подходя поцеловать его.
Я видел, с какой осторожностью он удерживал ее на расстоянии
– подальше от жесткой, холодной груди и лица, запечатлевая на ее щеках поцелуи,
хранящие чары мягкости и нежности, которые развеяло бы его настоящее
прикосновение.
Под руководством учителя Леонардо из Падуи я часами читал
книги, стараясь вторить ему в унисон. Освоив латынь, я перешел к итальянскому,
потом вновь к греческому языку. Мне одинаково нравились и Аристотель, и Платон,
и Плутарх, и Ливий, и Вергилий. Откровенно говоря, я толком не понимал ни
одного из них – я просто выполнял задание Мастера, а знания тем временем сами
собой копились у меня в голове.
Я не видел смысла в том, чтобы подобно Аристотелю бесконечно
говорить о неодушевленных предметах. Жизнь и биографии древних, с таким
воодушевлением изложенные Плутархом, представлялись мне гораздо более
интересными. Однако я хотел узнать поближе современных людей. Я предпочитал
дремать на кушетке у Бьянки, а не спорить о достоинствах того или иного
художника. К тому же я знал, что мой господин лучше их всех.
