Иногда в палаццо устраивали приемы. Перспектива принимать
гостей вместе с Мастером заставляла Бьянку сиять от радости, и она приходила в
окружении множества слуг, чтобы исполнить обязанности хозяйки дома. Мужчины и
женщины из самых благородных домов Венеции стремились попасть на такие приемы,
чтобы увидеть творения Мастера. Его талантом восхищались все. Прислушиваясь в
такие дни к разговорам гостей, я выяснил, что Мастер почти ничего не продает,
что практически все его работы остаются в стенах палаццо и что он создал
собственные варианты самых прославленных сюжетов – от школы Аристотеля до
распятия Христа. Христос... Их Христос был кудряв, розовощек и мускулист; их
Христос представал в облике самого обычного человека, а иногда походил на
Купидона или Зевса...
Тот факт, что я не умел рисовать так же хорошо, как Рикардо
и остальные, а потому половину времени довольствовался тем, что держал им
горшки, мыл кисти и затирал места, требовавшие исправления, ничуть меня не
расстраивал. Я не хотел рисовать. Просто не хотел. При одной мысли о
необходимости изобразить что-либо у меня тряслись руки, а в животе все
сворачивалось.
Я предпочитал разговоры, шутки, предположения о том, почему
наш Мастер не берет заказов, хотя к нему ежедневно приходят письма,
приглашающие принять участие в конкурсе на создание той или иной фрески для
герцогского дворца или роспись одной из тысячи церквей на острове.
Я часами наблюдал, как холсты превращаются в красочные
картины. Я вдыхал запах лаков, пигментов, масел.
Иногда мной овладевала злость, вгонявшая меня в ступор, но
вызвана она была отнюдь не отсутствием мастерства.
Меня мучило что-то другое – нечто связанное с фривольными
позами нарисованных фигур, с их сияющими розовыми лицами, с кипенными облаками
на раскинувшемся над их головами небе, с пушистыми ветвями темных деревьев.
Столь разнузданное изображение природы казалось мне
безумием. С тяжелой головой я в одиночестве скитался по набережным, пока не
нашел старую церковь, а в ней – позолоченный алтарь с суровыми узкоглазыми
святыми, мрачными, осунувшимися, застывшими: наследие Византии, подобное тому,
что я увидел в Сан-Марко во время своей первой прогулки по городу. С
благоговением смотрел я на эти свидетельства старины, и у меня болела, болела,
нестерпимо болела душа. Когда меня нашли мои новые друзья, я лишь тихо
выругался и продолжал упрямо стоять на коленях, не подавая вида, что знаю об их
появлении. Я заткнул уши, чтобы не слышать их смех. Как они смеют смеяться в
пустой церкви, где измученный Христос льет кровавые слезы и кровь черными
жуками сочится из его ран?
Иногда я засыпал прямо перед старинными алтарями. Я убегал
от своих товарищей. На сырых холодных камнях я чувствовал себя одиноким и
счастливым. Я воображал, будто слышу, как под полом журчит вода.
Я нанял гондолу до Торчелло и там отыскал великий старинный
собор Санта-Мария Ассунта, прославленный своей мозаикой, – по мнению
некоторых, как произведение древнего искусства не менее великолепной, чем
мозаики Сан-Марко. Я прокрался под низкие своды, разглядывая древний золотой
иконостас и мозаику апсиды. Высоко наверху, в дальнем изгибе апсиды, стояла
Дева, Теотокос, Богоматерь. На ее лице застыло строгое, я бы даже сказал –
недовольно-мрачное выражение. На левой щеке блестела слеза. В руках она держала
младенца Иисуса, а также пеленку, символ Mater Dolorosa.
Несмотря на то что при взгляде на эти образы у меня
застывала душа, я чувствовал, что они мне близки. Голова кружилась, а от
царящей на острове жары и тишины, повисшей в соборе, сводило живот. Но я
оставался на месте. Я бродил перед иконостасом и молился.
Я был уверен, что здесь меня никто не найдет. К закату я
окончательно заболел. Я знал, что у меня жар, но забился в самый дальний угол
церкви и нашел успокоение, распластавшись ниц на холодном каменном полу.
Поднимая голову, я видел перед собой пугающие сцены Страшного Суда – души,
приговоренные к аду. Я был уверен, что заслужил эти муки.
За мной пришел мой господин. Как мы оказались в палаццо, я
не помню. Такое впечатление, что уже через несколько секунд он уложил меня в
постель и мальчики протирали мне лоб прохладной тканью. Меня заставили выпить
воды. Кто-то сказал, что у меня лихорадка, а другой голос приказал ему
замолчать...
Мастер остался дежурить возле меня. Мне снились плохие сны,
но, проснувшись, я не мог их вспомнить. Перед рассветом Мастер поцеловал меня и
нежно привлек к себе. Никогда еще я столь сильно не любил холодную, твердую
плоть своего господина, как в те минуты, когда, сгорая в лихорадке, обнимал его
и из последних сил прижимался щекой к его лицу.
Он дал мне выпить что-то горячее и острое из подогретой
чаши, потом поцеловал меня и заставил сделать еще несколько глотков. Мое тело
наполнил целительный огонь.
Однако к моменту его возвращения на следующую ночь у меня
опять началась лихорадка. Я не столько спал, сколько в каком-то страшном
полусне бродил по ужасным темным коридорам и не мог найти ни одного теплого или
чистого места. У меня под ногтями появилась земля. В какой-то момент мне
привиделась лопата, я испугался, что меня засыплют землей, и заплакал.
Рикардо все время оставался рядом и держал меня за руку,
говоря, что скоро наступит ночь и тогда непременно придет Мастер.
– Амадео... – услышал я наконец голос нашего господина.
Он поднял меня на руки, совсем как маленького ребенка.
У меня в голове вертелось множество вопросов. Я умру? Куда
меня несет Мастер, закутав в бархат и меха? Зачем?
Мы оказались в какой-то венецианской церкви, в окружении
новых, современных икон. Горели все свечи. Молились люди. Не спуская с рук, он
развернул меня лицом к гигантскому алтарю и велел внимательно на него
посмотреть.
Прищурившись, так как у меня болели глаза, я подчинился и
увидел наверху Деву, коронуемую ее возлюбленным сыном, царем Иисусом.
– Посмотри, какое у нее милое, живое лицо, – прошептал
Мастер. – Она сидит в той же позе, что и люди в этой церкви. А ангелы...
Ты только взгляни на них – счастливые мальчики, сбившиеся в стайки вокруг
колонн. Посмотри на их умиротворенные и кроткие улыбки. Вот рай, Амадео. Вот
добро.
Я обвел высокую картину сонным взглядом.
– Видишь апостола, который шепчется со своим соседом? –
тем временем продолжал Мастер. – Он выглядит совершенно естественно – так
мог бы вести себя обычный человек на подобной церемонии. А наверху, смотри, Бог
Отец с удовлетворением взирает на эту сцену.
Я попытался сформулировать вопросы, объяснить, что такое
сочетание плотского и блаженного невозможно, но не смог подобрать достаточно
красноречивых слов. Нагота маленьких ангелов была очаровательна и невинна, но я
в это не верил. Это ложное верование Венеции, ложное верование Запада, ложь
самого дьявола.
