Как только мы вошли в монастырь, Сибил заметила пианино и
шепотом спросила меня, можно ли ей поиграть. Оно стояло не в часовне, где лежал
Лестат, а подальше, в другом помещении, длинном, пустом. Я ответил ей, что это
не вполне прилично, что это может помешать Лестату. Мы же не знаем, что он
думает, что чувствует, – быть может, ему плохо, быть может, он попал в
ловушку собственных снов.
– Возможно, когда ты придешь, ты ненадолго
останешься, – сказал Мариус. – Тебе понравится, как она играет на
моем пианино. А потом мы поговорим, ты сможешь отдохнуть и пожить с нами,
сколько захочешь.
Я не ответил.
– Мой дом – настоящий дворец по понятиям Нового
Света, – сказал он с несколько насмешливой улыбкой. – Он очень
близко. Там есть просторные сады, старые дубы, высокие окна. Ты же знаешь, как
мне это нравится. Все в римском стиле. Двери, открытые навстречу весеннему
дождю, а весенний дождь здесь чудесен как мечта.
– Да, я знаю, – прошептал я. – Он, наверное, и
сейчас идет, да?
Я улыбнулся.
– Ну да, я весь вымок, – почти весело ответил
он. – Приходи когда захочешь. Не сегодня так завтра...
– Нет, я приду сегодня. – Я совсем не хотел его
обижать, нет, но Бенджи и Сибил уже достаточно насмотрелись на белолицых
монстров и наслушались их бархатных голосов. Пора уходить.
Я посмотрел на него довольно-таки смело и даже получил от
этого удовольствие, преодолев проклятие застенчивости, наложенное на нас
современным миром. В старину, в Венеции, он одевался пышно, как тогда было
принято, всегда украшал себя роскошью – зеркало моды, говоря прежним изящным
языком. Когда он вечером в мягком фиолетовом полумраке пересекал площадь
Сан-Марко, все на него оборачивались. Красное было его неотъемлемой частью,
красный бархат – развевающийся плащ, великолепный расшитый камзол, а под ним –
туника из золотого шелка, очень популярный в то время наряд.
У него были волосы молодого Лоренцо Медичи, прямо с фрески.
– Господин, я люблю тебя, но сейчас я должен остаться
один, – сказал я. – Ведь я вам сейчас не нужен, сударь? Зачем? И
всегда был не нужен. – Я мгновенно пожалел об этом. Дерзким был не тон, а
слова. Так как наши мысли разделяла близость крови, я боялся, что он меня
неправильно понял.
– Херувим, мне тебя не хватает, – всепрощающим тоном
сказал он. – Но я могу подождать. Кажется, не так давно, когда мы были
вместе, я уже говорил тебе эти слова, теперь я их повторяю.
Я не мог заставить себя сказать ему, что мне пришло время
общаться со смертными, объяснить, как я стремлюсь просто проболтать всю ночь с
маленьким Бенджи – он настоящий мудрец – или послушать, как моя любимая Сибил
снова и снова играет сонату. Казалось бессмысленным вдаваться в дальнейшие
объяснения. И меня опять охватила печаль, тяжелая, явственная, из-за того, что
я пришел в этот одинокий пустой монастырь, где лежит Лестат, не способный или
же не желающий ни двигаться, ни разговаривать.
– Из моего общества сейчас ничего не выйдет,
господин, – сказал я. – Но, безусловно, если ты дашь мне ключ, где
тебя искать, тогда, по прошествии времени... – Я не закончил.
– Я за тебя боюсь! – внезапно прошептал он с особенной
теплотой.
– Еще больше, чем раньше, сударь? – спросил я.
Он задумался. И сказал:
– Да. Ты любишь двух смертных детей. Они для тебя – и луна,
и звезды. Пойдем, поживи со мной, хотя бы недолго. Расскажи мне, что ты думаешь
о нашем Лестате, о том, что случилось. Расскажи, может быть, если я пообещаю
вести себя спокойно и не давить на тебя, ты выразишь свою точку зрения на то,
что ты недавно видел.
– Вы так деликатно затрагиваете эту тему, сударь, я вами
просто восхищаюсь. Вы хотите сказать – почему я поверил Лестату, когда он
сказал, что побывал в раю и в аду, вас интересует, что я увидел, взглянув на
принесенную им реликвию, на Плат Вероники.
– Если захочешь рассказать. Но на самом деле я хочу, чтобы
ты пришел и отдохнул.
Я положил руку на его пальцы, изумляясь, что, несмотря на
все, что я пережил, моя кожа почти такая же белая, как у него.
– Потерпи моих детей, пока я не приду, хорошо? –
попросил я. – Они воображают себя бесстрашными злодеями, потому что пришли
со мной сюда, беспечно насвистывая, в самое, так сказать, пекло живых
мертвецов.
– Живых мертвецов, – сказал он с неодобрительной
улыбкой. – Какие слова в моем присутствии! Ты же знаешь, я это ненавижу.
Он быстро запечатлел на моей щеке поцелуй, что застало меня
врасплох, но тут я осознал, что его уже нет.
– Старые фокусы, – произнес я вслух, думая, достаточно
ли он близко, чтобы меня услышать, или он так же яростно заслоняет от меня свои
уши, как я заслоняю свои от внешнего мира.
Я посмотрел в сторону, мечтая остаться в покое, и внезапно
подумал о беседках, не словами, но образами, как умели мои прежние мысли,
захотел лечь на садовые клумбы среди растущих цветов, прижаться лицом к земле и
тихо что-нибудь спеть про себя.
Весна на улице, тепло, нависший туман, который превратится в
дождь. Вот чего мне не хватало. И еще болотистых лесов вдали, но при этом мне
нужны были Сибил и Бенджи, нужно было уйти и обрести немного воли, чтобы жить
дальше.
Ах, Арман, ее-то тебе вечно не хватает, воли. Не допускай,
чтобы повторилась старая история. Вооружись всем, что с тобой произошло.
Кто-то был рядом.
Неожиданно мне показалось ужасным, что какой-то незнакомый
бессмертный вторгается в обрывки моих личных мыслей и, может быть, стремится
эгоистично приблизиться к моим чувствам. Это оказался всего лишь Дэвид Тальбот.
Он появился из крыла часовни, пройдя по холлам монастыря,
соединяющим ее, как мост, с основным зданием, пока я стоял наверху лестницы,
ведущей на второй этаж.
Я увидел, как он вошел в холл, оставив позади стеклянную
дверь, ведущую в сад, а за ней – мягкий, смешанный золотисто-белый свет
дворика.
– Все спокойно, – сказал он, – на чердаке никого
нет, и, конечно, вы можете туда подняться.
– Уходи, – сказал я. Я испытывал не злость, а искреннее
желание, чтобы мои мысли не читали, а эмоции оставили в покое. Он
проигнорировал мою реплику с удивительным самообладанием, а потом сказал:
– Да, я боюсь вас, немного, но при этом мне ужасно
любопытно.
– Ну ясно. Значит, это оправдывает тот факт, что ты за мной
следил?
– Я за вами не следил, Арман, – сказал он. – Я
здесь живу.
