Мастер легко перехватил его – как большой сверток из шерсти,
от которого несло пороком. Я увидел лицо господина. Его рот приоткрылся,
обнажив два крошечных, острых, как кинжалы, зуба, и он вонзил их в горло
оборванца. Я услышал, как человек вскрикнул, но лишь на мгновение, а потом его
вонючее тело дернулось и застыло.
Изумленно и завороженно следил я, как мой Мастер опускает
свои гладкие веки – во мраке его золотые ресницы отливали серебром, – и
услышал тихий влажный звук, едва различимый, но подтверждающий самые чудовищные
предположения: это лилась человеческая кровь. Мой Мастер еще крепче прижался к
жертве, его сильные белые пальцы выжимали остатки жизни из умирающего тела, и
вдруг он издал долгий сладостный вздох наслаждения. Он пил. Сомнений быть не
могло – он пил... Он даже слегка нагнул голову, словно хотел побыстрее выжать
последние капли, и от этого тело человека, на вид хрупкое и еще гибкое,
содрогнулось в последних конвульсиях, а затем затихло, теперь уже навсегда.
Мастер выпрямился и провел языком по губам. Не видно было ни
капли крови. Но саму кровь я видел. Я видел ее в теле своего господина, чье
лицо теперь приобрело красноватый оттенок. Он повернулся, посмотрел на меня, и
я отчетливо разглядел румянец на его щеках и яркий блеск губ.
– Вот откуда она берется, Амадео, – сказал он. Он толкнул
труп в мою сторону, так что меня задели грязные одежды, а когда тяжелая мертвая
голова запрокинулась, он подтолкнул ее еще ближе, и я был вынужден посмотреть в
грубое безжизненное лицо обреченного. Он был молод, бородат, но некрасив и
бледен, а еще он был... мертв.
Под обмякшими веками показались белые полоски. Из
бездыханного бесцветного рта сквозь пожелтевшие гнилые зубы сочилась скользкая
струйка слюны.
Я лишился дара речи. Ни страх, ни отвращение не имели к
этому отношения. Я был просто до глубины души поражен. Если у меня и возникали
в тот момент какие-то мысли, то лишь о том, что все увиденное совершенно
невероятно.
Во внезапном припадке бешенства мой господин отшвырнул труп
к воде, и тело с глухим плеском и бульканьем скрылось в глубинах канала.
Он подхватил меня, и я увидел, что мимо меня вниз падают
окна. Я чуть не закричал, когда мы поднялись над крышами. Он зажал мне рот
рукой. Он двигался так стремительно, будто что-то вытолкнуло или подбросило его
в воздух.
Должно быть, мы описали круг, а когда я открыл глаза, мы
стояли в знакомой комнате. Длинные золотистые занавески опускались на место.
Здесь было тепло. В тени я увидел сияющий силуэт золотого лебедя.
Это была комната Бьянки, ее личное святилище.
– Мастер! – воскликнул я, испытывая страх и отвращение
из-за того, что мы вот так, без предупреждения, не получив на то позволения
хозяйки, проникли в ее покои.
Тонкая полоска света под закрытыми дверями расползалась по
паркету и толстому персидскому ковру. Она накладывалась на резные перья ее
лебединого ложа.
Чуть позже сквозь гомон легкомысленных голосов до моего
слуха донесся звук ее поспешных шагов – видимо, она решила выяснить причину
постороннего шума.
Когда она открыла двери, в комнату через распахнутое окно
ворвался холодный зимний ветер. Она плотно захлопнула рамы, изгоняя
сквозняк, – бесстрашное создание, а затем с безошибочной точностью
потянулась к ближайшей лампе и вывернула фитиль. Зажегся огонек, и я увидел,
что она смотрит на моего господина, хотя меня она наверняка тоже заметила.
Она была такая же, как всегда, какой я оставил ее всего лишь
несколько часов назад, хотя мне казалось, что с тех пор прошла целая вечность.
Одетая в золотистый бархат и шелка, со скрученной на затылке косой и пышными
локонами, во всем своем великолепии струившимися по плечам и по спине, она была
несравненно прекрасна.
Однако на ее маленьком личике застыла печать тревоги и
сомнений.
– Мариус! – воскликнула она. – И по какой причине
вы, мой властелин, являетесь подобным образом в мои личные комнаты? По какой
причине вы пробираетесь сюда через окно да еще и вдвоем с Амадео? Что это
значит – ревность?
– Нет, просто мне нужна исповедь, – ответил мой
господин. У него даже голос дрожал. Он крепко держал меня за руку, как ребенка,
и приблизился к ней, обвиняюще выставив свой длинный палец. – Расскажи
ему, мой милый ангел, расскажи ему, что скрывается за твоим чудесным личиком.
– Я не знаю, о чем ты говоришь, Мариус. Но ты меня сердишь.
И я приказываю тебе убираться из моего дома. Амадео, а ты что скажешь на это
оскорбление?
– Не знаю, Бьянка, – пробормотал я. Я ужасно испугался.
Никогда еще я не слышал, чтобы голос моего господина дрожал, и никогда еще я не
слышал, чтобы кто-то так фамильярно обращался к нему по имени.
– Убирайся из моего дома, Мариус. Немедленно уходи. Я обращаюсь
к тебе как к человеку чести.
– Вот как? А каким образом ушел из твоего дома твой друг,
флорентиец Марцелий, тот, кого тебе велели заманить сюда хитроумными речами и
кому ты подмешала в питье столько яда, что его хватило бы для убийства двадцати
человек?
Лицо моей дамы сделалось еще более холодным, но ни на
секунду не ожесточилось. Она оценивающе смотрела на дрожащего от ярости Мастера
и казалась настоящей фарфоровой принцессой.
– А тебе-то что за дело, мой властелин? – спросила
она. – Разве ты превратился в Великий Совет или в Совет Десяти? Веди меня
к судьям, предъяви улики, если тебе будет угодно, таинственный колдун! Докажи
свои слова!
Чувствовалось, что Бьянка взвинчена до предела. Она гордо
вскинула хорошенькую головку.
– Убийца, – сказал Мастер. – В каждой клетке
твоего мозга я вижу дюжину исповедей, дюжину жестоких поступков, дюжину
преступлений...
– Нет, не тебе меня судить! Может, ты и маг, но отнюдь не
ангел, Мариус. С твоими-то мальчиками!
Он подтянул ее к себе, и я снова увидел, как открылся его
рот. Я увидел его смертоносные зубы.
– Нет, Мастер, нет! – Я вырвался из его чуть ослабевшей
хватки и налетел на него с кулаками, протиснувшись между ним и ею, изо всех сил
замолотив по его телу. – Не смей, Мастер! Мне все равно, что она сделала! Зачем
ты докапываешься до каких-то там причин? Ты называешь ее жестокой? Ее! Да что с
тобой такое?
Она отлетела к кровати, с трудом забралась на нее, поджимая
ноги, и отодвинулась в тень.
– Да ты демон, порождение ада, – прошептала она. –
Ты чудовище, и я убедилась в том собственными глазами. Амадео, он ни за что не
оставит меня в живых.
– Оставь ее в живых, повелитель, или я умру вместе с
ней! – воскликнул я. – Ты хочешь, чтобы она стала своего рода
предостережением, послужила мне уроком, но я не желаю смотреть, как она
умирает.
