Мой господин, глядя на него, рассмеялся.
– Ты надо мной не смейся, – заявил черноволосый, –
ты – венецианец, я тебя тысячу раз видел, тебя и мальчишку!
Он показал на меня. Я взглянул на Мастера. Мой господин
только улыбнулся, и я отчетливо услышал его шепот, как будто нас не разделяло
такое расстояние:
– Свидетельство мертвеца, Амадео.
Черноволосый поднял кубок, опрокинул в горло немного вина и
пролил столько же на свою остроконечную бороду.
– Полный город потворствующих ублюдков! – объявил
он. – Только на одно они годятся: деньги занимать под высокий процент,
когда все уже промотали на роскошные одежды.
– Кто бы говорил, – ответил рыжеволосый. – Сам как
павлин паршивый. Стоило бы тебе хвост отрезать. Ладно, вернемся к
Константинополю, раз ты так уж чертовски уверен, что его можно было спасти!
– Сам говоришь, как поганый венецианец.
– Я – банкир, я человек ответственный, – сказал
рыжеволосый. – Я восхищаюсь теми, кому делаю деньги. – Он поднял свой
кубок, но, вместо того чтобы выпить вино, плеснул его в лицо черноволосому
мужчине.
Мой господин не потрудился отодвинуться, так что вино,
несомненно, частично пролилось и на него. Он посмотрел на два румяных потеющих
лица по обе стороны от него.
– Джованни Лонго, один из храбрейших генуэзцев, когда-либо
командовавших кораблем, пробыл в городе всю осаду! – закричал
рыжеволосый. – Вот это мужество. Вот на такого человека я поставлю деньги.
– С чего бы это? – закричал тот же танцор, что вмешался
в разговор. Он ненадолго вырвался из круга, чтобы объявить: – Он проиграл
битву, к тому же у твоего отца хватало здравого смысла не вкладывать ни в кого
из них деньги.
– Не сметь! – воскликнул рыжеволосый. – За
Джованни Лонго и генуэзцев, которые сражались вместе с ним! – Он схватил
кувшин, чуть не перевернув его, оросил вином свой кубок, а заодно и стол, а
потом сделал большой глоток. – И за моего отца! Да сжалится Господь над
его бессмертной душой! Отец, я убил твоих врагов и убью тех, кто купается в
невежестве. – Он развернулся, въехал локтем в одежду моего господина и
сказал: – А мальчик у вас красивый. Не торопитесь с ответом. Подумайте.
Сколько?
Мой господин расхохотался так естественно и мелодично, как
при мне еще никогда не смеялся.
– Предложите мне что-нибудь... что-нибудь, что может мне
пригодиться, – сказал мой господин, украдкой блеснув глазами в мою сторону.
Такое впечатление, что каждый мужчина в зале разглядывал
меня с головы до ног. А ведь они не были любителями мальчиков; они были просто
итальянцами своей эпохи, которые, как от них требовалось, плодили детей, а
также при каждой удобной возможности развратничали с женщинами и тем не менее
ценили пухленького сочного молодого человека, как сегодня люди ценят
поджаренный до золотистой корочки тост, намазанный сметаной и превосходной
черной икрой.
Я не смог сдержать улыбку. Убей их, думал я, пусти их на убой.
Я почувствовал себя привлекательным и даже красивым. Ну же, кто-нибудь,
скажите, что я напоминаю вам Меркурия, разгоняющего облака в «Весне»
Боттичелли; однако рыжеволосый мужчина, сосредоточив на мне плутоватый игривый
взгляд, сказал:
– Ах, это же «Давид» Верроккьо, натурщик той бронзовой
статуи. И не заверяйте меня в обратном. Он к тому же бессмертный. О да, это
видно – бессмертный. Он никогда не умрет.
Он опять поднял кубок, а потом пощупал свою тунику на груди
и вытащил из-под напудренной горностаевой оторочки куртки богатый золотой
медальон с ограненным бриллиантом невероятного размера. Он сорвал цепочку с шеи
и гордо протянул его моему господину, который смотрел, как он болтается перед
ним, как шар, способный наложить чары.
– За всех нас, – сказал черноволосый, поворачиваясь и
глядя на меня в упор. Остальные смеялись. Танцоры кричали:
– Да, и за меня!
– Ничего не получишь, если я не буду вторым, после тебя!
– Послушай, я первый, даже до тебя!
Последнее восклицание было адресовано рыжеволосому, но драгоценность
танцор бросил моему господину – кольцо с карбункулом и неизвестным мне
блестящим фиолетовым камнем.
– Сапфир, – шепнул Мастер, поддразнивая меня
взглядом. – Амадео, согласен?
Третий танцор, блондин, самый маленький ростом из всех
присутствующих, с небольшим горбом у левого плеча, вырвался из круга и подошел
ко мне. Он снял с пальцев все кольца, как будто перчатки стянул, и швырнул их
мне, так что они забренчали у моих ног.
– Улыбнись мне благосклонно, юный бог, – сказал он,
слегка задыхаясь после танца; бархатный воротник у него промок от пота. Он с
трудом держался на ногах и чуть не упал, но смог превратить это в шутку,
неуклюже пустившись в пляс.
Музыка не смолкала, она грохотала и грохотала, словно
музыканты считали, что она способна заглушить опьянение их господ.
– Кого-нибудь интересует осада Константинополя? –
спросил мой господин.
– Расскажите мне, что стало с Джованни Лонго, – тихим
голосом попросил я. Все взгляды устремились на меня.
– Лично у меня на уме осада... Амадео, правильно?.. Да,
Амадео! – воскликнул танцор-блондин.
– Ладно-ладно, сударь, – сказал я. – Поучите лучше
меня истории.
– Ах ты, чертенок, – сказал черноволосый
мужчина. – Даже кольца не подобрал.
– Да у меня все пальцы в кольцах, – вежливо сказал я, и
это была правда. Рыжеволосый не замедлил ринуться в бой.
– Джованни Лонго оставался там все сорок дней, пока шел
обстрел. Когда турки проломили стены, он сражался всю ночь. Ничто его не
страшило. Его отнесли в безопасное место лишь потому, что он получил пулю.
– А пушки, сударь? – спросил я. – Они
действительно были такие большие?
– Можно подумать, ты там был! – закричал черноволосый
рыжему, прежде чем тот успел мне ответить.
– Мой отец там был! – сказал рыжий. – И выжил,
чтобы все рассказать. Он был на последнем корабле с венецианцами, который
выскользнул из гавани. И пока вы не успели вставить слово, сударь,
предупреждаю: не смейте дурно говорить о моем отце или тех венецианцах. Они
вывезли население в безопасное место, после того как битва была проиграна...
– Дезертировали, ты хочешь сказать, – ответил
черноволосый.
– Я хочу сказать, ускользнули, унося с собой беспомощных
беженцев, когда битва была уже проиграна. Ты назвал моего отца трусом? Ты в
хороших манерах понимаешь не больше, чем в войне. Ты слишком глуп, чтобы с тобой
драться, да и слишком пьян.
