– Многие люди пьют чужую кровь, Амадео, – сказал он
тихим, спокойным голосом. Рассудок возвращался к нему, равно как и привычные
манеры – своего рода внешнее отражение его души. – Хочешь ли ты быть со
мной, стать моим учеником, моим возлюбленным?
– Да, Мастер, навсегда и навеки – или же на тот срок, что
отпустит нам судьба.
– Нет, я говорил не ради красного словца. Мы бессмертны.
Только один враг способен нас уничтожить – это огонь, и не важно, будет ли
источником его вон тот факел или дневное светило. Приятно сознавать, что, когда
мы все-таки наконец устаем от этого мира, существует еще восход солнца.
– Я твой, Мастер. – Я крепко обнял его и попытался
завоевать его поцелуями. Он терпел их и даже улыбался, но не шелохнулся и никак
на них не ответил.
Но когда я оторвался от него и сложил правую руку в кулак,
как если бы намеревался его ударить, – конечно, я бы на это не осмелился –
он, к моему изумлению, начал сдаваться.
Он повернулся и бережно обнял меня сильными, но неизменно
ласковыми руками.
– Амадео, я не могу без тебя жить. – В его ослабевшем
голосе слышалось отчаяние. – Я хотел показать тебе зло, а не развлечение.
Я хотел показать тебе безнравственную сторону моего бессмертия. И мне это
удалось. Но при этом я и сам ее увидел, она затмила мне глаза, мне больно, я
устал.
Он прижался ко мне головой и обнял еще крепче.
– Делайте со мной что хотите, сударь, – сказал
я. – Заставьте меня страдать и стремиться к этому, если вам так угодно. Я
ваш раб. Я ваш.
Он отпустил меня и поцеловал, на сей раз довольно холодно.
– Четыре ночи, дитя мое, – сказал он,
отстраняясь. – Я ухожу исполнить долг перед древними. Увидимся через
четыре ночи.
На прощание он поцеловал свои пальцы и приложил их к моим
губам, а потом исчез.
Я остался один. Приближалось морозное утро. Я стоял в
одиночестве под бледнеющим небом и знал, что искать его бессмысленно.
В величайшем унынии я побрел назад, из переулка в переулок,
срезая путь по маленьким мостикам, чтобы забраться в самую сердцевину
пробуждающегося города, сам не зная зачем.
Осознав, что вернулся к дому убитых мужчин, я слегка
удивился, однако еще больше поразил меня тот факт, что дверь до сих пор
открыта, как будто в любой момент мог появиться слуга. Тем не менее навстречу
мне никто не вышел.
Небо постепенно светлело и вскоре стало бледно-голубым. По
поверхности канала полз туман. Я пересек мостик, ведущий к двери, и снова
поднялся по ступенькам. Из неплотно захлопнутых окон просачивался мутный свет.
Я нашел обеденный зал, где до сих пор горели свечи. В воздухе висел удушающий
запах табака, воска и острой пищи.
Я вошел внутрь и обследовал трупы, лежавшие, как он их и
оставил, в полном беспорядке; они слегка пожелтели, приобрели восковой оттенок
и уже стали добычей мошек и мух.
В глухой тишине слышалось только жужжание насекомых.
Лужицы пролитого на столе вина подсохли. На трупах не
сохранилось никаких следов насильственной смерти.
Меня снова затошнило, затошнило до дрожи, и я сделал
глубокий вдох, чтобы сдержать рвоту. Тут я осознал, зачем пришел.
Ты, наверное, знаешь, что в те дни мужчины носили поверх
курток короткие плащи, иногда прикреплявшиеся к верхней одежде. Такой плащ мне
и понадобился, и я нашел его, сорвав со спины лежавшего лицом вниз горбуна. Это
был ослепительно яркий плащ канареечно-желтого цвета, отороченный белой лисицей
и подбитый плотным шелком. Я завязал на нем узлы, чтобы получился прочный
глубокий мешок, а потом поднялся и прошел к столу. Прежде чем сложить в
импровизированный мешок кубки, я выплескивал из них остатки содержимого.
Закончив, я осмотрелся, дабы убедиться, что не пропустил ни
один кубок. Нет, собраны все. Я осмотрел трупы: моего спящего рыжеволосого
Мартино, уткнувшегося лицом в лужу вина, растекшегося по белому мрамору, и
Франсиско, из чьей головы действительно вытекла небольшая струйка потемневшей
крови.
Над этой кровью, как и над останками жареного поросенка,
жужжали и гудели мухи. Налетел целый батальон черных жучков, очень
распространенных в Венеции, так как их разносит вода, – они побежали по
столу к лицу Мартино.
Через открытую дверь в зал проник спокойный согревающий
свет. Наступило утро.
Обведя эту сцену последним взглядом, навсегда запечатлевшим
в моей памяти каждую ее деталь, я вышел и отправился домой.
К моему приходу мальчики уже проснулись и занимались делами.
Старый плотник ремонтировал дверь, которую я разбил топором.
Я передал служанке мешок с позвякивавшими в нем кубками, и
она, сонная, только что пришедшая с улицы, приняла его, не сказав ни слова.
Внутри меня все сжалось, к горлу подступила тошнота, и мне
показалось, что на этот раз меня непременно вырвет, а точнее, разорвет.
Впечатление было такое, что мое тело чересчур мало, чтобы служить вместилищем
всего, что я знаю и чувствую. В голове звенело. Мне хотелось лечь, но прежде
необходимо было увидеть Рикардо – встретиться с ним и со старшими мальчиками.
Обязательно.
Я побрел по дому, пока не нашел их, – они собрались на
лекцию молодого адвоката, который приезжал из Падуи всего один-два раза в
месяц, чтобы начать наше юридическое образование. Рикардо заметил меня в дверях
и сделал жест, призывающий к молчанию. Говорил учитель.
Мне нечего было сказать. Я прислонился к двери и смотрел на
своих друзей. Я любил их. Да, несомненно, любил. И готов был за них умереть.
Как только я это осознал, слезы облегчения безудержно хлынули из моих глаз.
Увидев, что я отвернулся, Рикардо выскользнул из комнаты и подошел ко мне.
– Что случилось, Амадео? – спросил он.
Внутренние мучения довели меня до полубредового состояния. Я
опять увидел умерщвленную компанию за обеденным столом. Я повернулся к Рикардо
и заключил его в объятия, наслаждаясь его теплом и человеческой мягкостью, а
затем сказал, что готов умереть за него, умереть за каждого из них и за Мастера
тоже.
– Но почему, в чем дело, зачем сейчас эти клятвы? –
спросил он. Я не мог рассказать ему о бойне. Я не мог рассказать ему о том, с
каким хладнокровием наблюдал, как умирают люди.
Я скрылся в спальне Мастера, лег на кровать и постарался
заснуть.
Поздно вечером, когда я проснулся и обнаружил, что дверь
заперта, я выбрался из постели и подошел к письменному столу Мастера. К своему
изумлению, я увидел, что там лежит его книга, та самая, которую он всегда
прятал.
