«О да, – думал я, – это любовь, совершенная
любовь, и в своем совершенстве она наполняет смыслом все, что я когда-либо знал
и испытал: каждое разочарование, каждую обиду, каждый ложный шаг, каждое
объятие, каждый поцелуй... Все это было только предзнаменованием божественного
приятия и добра, ибо дурные поступки показывали, чего мне недостает, а хорошие
– пусть даже только на мгновение – приоткрыли завесу над тайной истинной
любви...»
Эта любовь наполнила смыслом всю мою жизнь, вплоть до, казалось
бы, самых незначительных ее обстоятельств. И пока я этим восторгался, пока
всецело, без малейших сомнений, отдавался ей, начался удивительный процесс: вся
моя жизнь вернулась ко мне в образах тех, кого я когда-либо знал.
Я увидел свою жизнь с самых первых секунд и до того момента,
который привел меня сюда. В этой жизни не нашлось ничего особенно
примечательного; в ней не хранилось ни великой тайны, ни перелома, ни
судьбоносного события, которое изменило бы мою душу. Напротив, она оказалась
вполне естественной и заурядной цепочкой мириад крошечных событий, и каждое из
них касалось других душ, так или иначе связанных со мной. Теперь я осознал
нанесенные мною обиды и услышал те мои слова, что приносили успокоение, я
увидел результат своих повседневных поступков. Я увидел обеденный зал,
пировавших в нем флорентийцев и вновь постиг смятение и одиночество, в котором
они пребывали перед смертью. Я увидел печаль и полную оторванность от
окружающего мира их душ, сражающихся за то, чтобы остаться в живых.
Единственное, чего я не видел, это лица моего господина. Я
не видел, кто он такой. Я не видел его душу. Я не видел, что значит для него
моя любовь или что значит его любовь для меня. Но это не имело значения. В
действительности я осознал это только позже, когда пытался передать испытанные
мной ощущения. Пока что важно было только понимание того, что означает дорожить
остальными и ценить саму жизнь. Я осознал, что значило рисовать картины, –
не рубиново-красные, кровавые и животрепещущие венецианские полотна, но старинные
картины в древнем византийском стиле, которые когда-то, на редкость совершенные
и безыскусные, выходили из-под моей кисти. Теперь я вспомнил, что в прошлом
писал удивительные иконы, и увидел эффект, произведенный моими творениями... И
мне казалось, что я буквально тону в этом огромном потоке информации. Ее
накопилось так много, и тем не менее все это богатство было так легко
воспринимать, что я почувствовал великую и окрыляющую радость.
Знания эти были сродни любви и красоте. И я вдруг осознал,
что фактически все эти понятия – знания, любовь, красота – составляют единое
целое.
Душа моя наполнилась торжеством и великим счастьем.
«Ну да, конечно, как же я не понял, ведь на самом деле все
так просто!» – думал я.
Обладай я в тот момент телом, будь у меня глаза, я бы
непременно заплакал. Но это были бы сладостные слезы. В действительности же моя
душа пребывала, так сказать, вне пределов всего мелочного, обыденного,
способного лишить воли. Я оставался спокойным, и знания, факты, то есть сотни и
сотни мелких подробностей, которые, как прозрачные капли волшебной жидкости,
проходили сквозь меня, наполняли меня и исчезали, уступая дорогу новым нитям
этого водопада истины, внезапно поблекли.
Там, впереди, стоял стеклянный город, а за ним высилось
голубое, как в полдень, небо. Только теперь его заполнили все существующие на
свете звезды.
Я устремился к городу, причем так поспешно и
целенаправленно, что задержать меня смогли только три человека.
Потрясенный до глубины души, я застыл на месте. Этих людей я
знал. Они были священниками – монахами, старыми монахами из моей родной страны,
которые умерли задолго до того, как я нашел свое призвание. Теперь я видел все
это очень отчетливо, я знал их имена, знал, от чего они умерли. На самом деле
это были святые покровители моего города и огромного монастыря с пещерами, где
я раньше жил.
– Зачем вы меня держите? – спросил я. – Где мой
отец? Он уже здесь, правда?
Не успел я задать этот вопрос, как увидел своего отца. Он
выглядел точно так же, как и всегда: крупный мужчина в кожаных охотничьих
одеждах, с взлохмаченной бородой и длинными каштановыми волосами, того же
цвета, что и у меня. Его щеки покраснели от холодного ветра, а нижняя губа,
отчетливо видная между густыми усами и бородой с проседью, насколько я помнил,
была влажной и розовой. Глаза по-прежнему оставались ярко-синими. Он, как
обычно, с доброй улыбкой помахал мне рукой. Он выглядел так, словно, невзирая
на советы и предостережения, опять собрался поохотиться в степи. Он совершенно
не боялся монголо-татарских налетов. В конце концов, при нем был большой лук,
такой тугой, что натянуть его мог только он, с ним были его остро заточенные
стрелы и огромный широкий меч, одного удара которого было достаточно, чтобы
снести человеку голову с плеч. Словом, мой отец походил на мифического героя
великих, поросших травой степных просторов.
– Отец, почему они меня держат? – спросил я.
Однако взгляд его вдруг стал пустым, улыбка погасла, а лицо
утратило всякое выражение. Не прошло и минуты, как образ его поблек и рассеялся
в воздухе. К моей глубочайшей, невыразимой печали, он исчез.
– Андрей, твое время еще не пришло, – сочувственно
утешали меня стоявшие рядом монахи с длинными седыми бородами, облаченные в
черные рясы.
Я чувствовал себя бесконечно несчастным. Мне стало так
грустно, что я не в силах был произнести хоть слово в ответ. Я понял, что
никакие мои возражения ничего не изменят, и один из монахов взял меня за руку.
– Ну вот, вечно с тобой так, – сказал он. – Что ж,
спрашивай.
Он не шевелил губами, но в этом не было необходимости. Я
слышал его очень отчетливо и знал, что он на меня не сердится. На такое он был
не способен.
– Почему, – спросил я, – мне нельзя остаться?
Почему вы не позволяете мне остаться, если я того хочу и если уж я сюда пришел?
– Подумай обо всем, что ты увидел. Ты знаешь ответ.
Должен признаться, что в то же мгновение я действительно
понял ответ. Сложный и одновременно крайне простой, он был подсказан мне теми
знаниями, которые я получил.
– Ты не сможешь унести эти знания с собой, – сказал
монах. – Ты забудешь практически все, что здесь увидел. Но всегда помни
общий урок: значение имеет только любовь – твоя любовь к другим, их любовь к
тебе, любовь ко всему и вся в окружающей тебя жизни.
Его объяснение показалось мне чудесным и исчерпывающим! Это
были не пустые слова, нет! Это было нечто безмерное, неуловимое, но столь
всеобъемлющее, что все смертные преграды непременно должны были рухнуть перед
лицом, казалось бы, простой истины.
