– Амадео, им все равно. Хранители мертвых чрезвычайно
равнодушны. Они говорят о любви, но не о веках заблуждения и неведения. Что за
звезды могут петь такую прекрасную песню, когда весь мир изнывает от
диссонанса? Жаль, что ты не смог их заставить, Амадео. – Его голос чуть не
сорвался от боли. – Амадео, какое право они имели возлагать на меня
ответственность за твою судьбу?
Я издал слабый грустный смешок.
Меня затрясло в лихорадке. Вновь нахлынула волна слабости.
Если я пошевельнусь или заговорю, то подступит мерзкая сухая тошнота. Лучше уж
умереть.
– Мастер, я не сомневался, что ты тщательно обдумаешь и
проанализируешь мой рассказ, – прошептал я, стараясь сдержать горькую,
саркастическую улыбку.
Мне хотелось добраться наконец до истины. Грудь сдавило, не
хватало воздуха, казалось, что самое лучшее – прекратить дышать, что никакого
неудобства это не принесет. Но тут же вспомнились строгие наставления Бьянки.
– Мастер, – добавил я, – не бывает в этом мире
кошмаров без конечного искупления.
– Да, но какова цена такого спасения для некоторых из
нас? – настаивал он. – Амадео, как они смеют требовать от меня
участия в осуществлении своих непостижимых планов? Я молю Бога, чтобы это были
иллюзии. Не говори больше о чудесном свете. Не думай о нем.
– Не думать, сударь? А ради чьего успокоения мне стирать все
из памяти? Кто здесь умирает?
Он покачал головой.
– Давай, выдави из глаз кровавые слезы, – продолжал
я. – Кстати, на какую смерть вы сами надеетесь, сударь? Ведь вы говорили
мне, что даже для вас смерть отнюдь не невозможна. Объясните, если, конечно, у
меня осталось время, до того как весь отпущенный мне свет погаснет и земля
поглотит сокровище во плоти, которым вам захотелось обладать из одной лишь
прихоти!
– Это не было прихотью, – прошептал он.
– Ну, так куда попадете вы, сударь? Утешьте меня,
пожалуйста. Сколько минут мне осталось?
– Я не знаю, – прошептал он едва слышно, отворачиваясь
и низко склоняя голову. Я никогда не видел его таким растерянным.
– Дай мне посмотреть на твою руку, – тихо попросил
я. – Ведьмы в темных венецианских тавернах научили меня читать линии на
ладони. Я скажу, когда ты умрешь. Дай мне руку.
Я почти ничего не видел. Все заволокло туманом. Но я говорил
серьезно.
– Ты опоздал, – ответил он. – Ни одной линии не
осталось. – Он показал мне свою ладонь. – Время стерло то, что люди
называют судьбой. У меня ее нет.
– Мне жаль, что ты вообще пришел, – сказал я и
отвернулся. – Ты не мог бы оставить меня, мой возлюбленный учитель? Я
предпочел бы общество священника и моей сиделки, если ты не отправил ее домой.
Я любил тебя всем сердцем, но не желаю умирать в твоем высочайшем обществе.
Сквозь туман я увидел, как Мастер склоняется ко мне,
почувствовал, как его ладони обхватывают мое лицо. В его голубых глазах
сверкнуло ледяное пламя – нечеткое, но яростное.
– Хорошо, мой дорогой. Момент настал. Ты хочешь пойти со
мной и стать таким, как я?.. – Его голос, несмотря на боль, звучал
спокойно и многозначительно.
– Да, с тобой, навсегда и навеки.
– ...Отныне и навеки втайне процветать только на крови
злодеев, как процветаю я, и, если доведется, хранить эту тайну до конца света?
– Обещаю. Я согласен.
– ...Выучить каждый урок, который я преподам?
– Да, каждый.
Он поднял меня с кровати. Я упал ему на грудь, у меня
кружилась голова, и ее пронзила такая острая боль, что я тихо вскрикнул.
– Это ненадолго, любовь моя, мой юный хрупкий ангел, –
шепнул он мне в самое ухо.
Я почувствовал, как его руки опускают меня в ванну, в теплую
воду, осторожно снимают одежду, а голову заботливо кладут на выложенный плиткой
край. Я расслабился и почувствовал, как вода плещется возле моих плеч.
Сначала он омыл мое лицо, а затем все тело. Он провел по
моему лицу твердыми атласными кончиками пальцев.
– Еще ни одного волоска на подбородке, но ты уже обладаешь
достоинствами мужчины, и теперь тебе придется навсегда отказаться от
наслаждений, которые ты так любил.
– Да, я согласен, – прошептал я. Ужасная боль обожгла
мою щеку. Порез разошелся. Я попытался потрогать его, но Мастер удержал мою
руку. Это его кровь капнула на гноящуюся плоть. Щека ныла и горела, я чувствовал,
как срастается кожа. То же самое он проделал с раной на плече, а потом – с
маленькой царапиной на руке. Закрыв глаза, я отдался парализующему удовольствию
этого процесса, вселявшего в меня суеверный страх.
Он опять прикоснулся ко мне рукой, успокаивающе проведя ею
по моей груди, миновав интимные места, обследовав по очереди обе ноги, возможно
проверяя, нет ли на коже небольших царапин или каких-либо иных повреждений,
лишающих ее совершенства. Меня вновь охватила жаркая, пульсирующая дрожь
удовольствия.
Я почувствовал, как меня поднимают из воды, заворачивают во
что-то теплое. Потом воздух вокруг слабо взвихрился – судя по всему, Мастер
перенес меня в другое место, причем со скоростью, недоступной любому
любопытствующему взгляду. Я стоял босиком на мраморном полу, и ощущение
бодрящего холода казалось мне особенно приятным.
Мы стояли в студии – спиной к картине, над которой Мастер
работал несколько ночей назад, и лицом к другому шедевру огромного размера, где
под голубым небом бежали через освещенную сверкающими лучами солнца рощу две
фигуры и ветер развевал их волосы...
Женщина была Дафной – ее простертые к небу руки превращались
в лавровые ветви, уже поросшие листьями, а ноги становились корнями и вот-вот
готовы были устремиться в глубь ярко-коричневой земли. Ее преследовал
обезумевший прекрасный бог Аполлон – атлет с золотыми волосами и стройными
мускулистыми ногами. Он не в силах был предотвратить отчаянное волшебное
бегство нимфы от его опасных объятий, остановить ее роковое превращение.
– Взгляни на равнодушные облака, – прошептал Мастер мне
на ухо. Он указал на великолепные солнечные блики, нарисованные им с
бо′льшим мастерством, чем удавалось это другим – тем, кто ежедневно видел
светило.
Вот тогда Мастер и произнес слова, которые я когда-то
повторил Лестату, рассказывая ему свою историю, – слова, которые Лестат
милосердно сохранил в памяти в числе тех немногочисленных образов, какие я был
в состоянии ему показать.
Сейчас, когда я повторяю эти слова, последние из тех, какие
мне суждено было услышать в смертной жизни, в ушах моих словно вновь звучит
голос Мариуса:
