Обвисшая, как и у них, кожа прилипла к костям. Перед нами
появились воды реки, полной льдин и огромных скоплений почерневшего плавника,
она темным озером разлилась по равнине. Нам пришлось идти по обжигающе холодной
воде. Но мы не останавливались, все четверо: трое монахов и я. Над нами
возвышались когда-то золотые купола Киева. Это был наш Софийский собор,
выстоявший после жутких кровопролитий и пожарищ, устроенных монголами,
опустошившими город, уничтожившими большую часть его богатств и населения.
– Идем, Андрей.
Я узнал эту дверь. Она вела в Киево-Печерскую лавру. Только
свечи освещали глубокие пещеры, и повсюду царил запах земли, заглушавший даже
вонь засохшего пота на грязной, нездоровой плоти.
В руках я сжимал шершавую деревянную ручку маленькой лопаты.
Я вонзил ее в кучу земли. Я вскрывал стену из мягкого камня, пока мой взгляд не
упал на человека, не мертвого, но грезящего под слоем грязи.
– Все еще жив, брат? – прошептал я этой душе,
захороненной по самую шею.
– Все еще жив, брат Андрей. Дай мне лишь то, что меня
подкрепит, – произнесли потрескавшиеся губы. Белые веки так и не
поднялись. – Дай мне лишь самую малость, чтобы наш Господь и Спаситель
Христос избрал время, когда мне будет позволено вернуться домой.
– Брат, сколько же в тебе мужества! – воскликнул я,
поднося к его губам кувшин с водой. Он пил, и по его лицу полосками стекала
грязь. Его голова откинулась на каменную стену.
– А ты, дитя, – сказал он, с трудом дыша и чуть-чуть
отворачиваясь от предложенного кувшина, – когда ты наберешься сил, дабы
избрать себе земляную келью, свою могилу, и ждать прихода Христа?
– Надеюсь, что скоро, брат, – ответил я. Я отступил и
вновь поднял лопату.
Я начал раскапывать новую келью, и вскоре в нос мне резко
ударил отвратительный запах, который ни с чем не спутаешь. Стоявший рядом монах
задержал мою руку.
– Наш добрый брат Иосиф наконец пребудет с Господом, –
сказал он. – Да, открой его лицо, дабы мы могли убедиться, что он ушел с
миром.
Запах сгущался. Только мертвецы так сильно воняют. Такой
запах источают разоренные могилы и телеги для перевозки покойников в районах,
где бушует чума. Я боялся, что меня стошнит. Но продолжал копать, пока
наконец-то не открылась голова покойника – лысый череп, обтянутый сморщившейся
кожей.
Братья, стоявшие за моей спиной, бормотали молитвы.
– Закрывай, Андрей.
– Когда ты обретешь мужество, брат? Только Бог может указать
тебе, когда...
– Мужество на что? – Я знаю этот грохочущий голос,
этого широкоплечего мужчину, ворвавшегося в пещеры. Я безошибочно узнаю его
каштановые волосы и бороду, его короткую кожаную куртку и оружие, висящее на
кожаном ремне.
– Так вот чем вы занимаетесь с моим сыном-иконописцем?
Он схватил меня за плечо, как хватал тысячу раз, той же
крепкой, похожей на звериную лапу рукой, которая избивала меня до потери
сознания.
– Отпусти меня, пожалуйста, несносный, невежественный
бык, – прошептал я. – Мы в доме Божьем.
Он потащил меня так, что я упал на колени. Моя ряса
затрещала, черная ткань порвалась.
– Отец, прекрати сейчас же и уходи! – воскликнул я.
– Закопать в этих ямах мальчика, который рисует с талантом
ангела?
– Брат Иван, прекрати орать. Богу решать, кто из нас и что
будет делать.
Монахи побежали за мной. Меня тащили в мастерскую. Всю
дальнюю стену, от пола до потолка, занимали ряды икон. Отец швырнул меня на
стул у большого тяжелого стола. Он поднял железный подсвечник с дрожащей
свечой, осветив все остальные тонкие ритуальные свечки.
Свеча бросала огненные отблески на его огромную бороду. Из
густых бровей вылезали длинные седые волоски, закручивающиеся вверх, как у
дьявола.
– Ты ведешь себя как деревенский идиот, отец, –
прошептал я. – Удивляюсь, как я сам не стал слюнявым блаженным нищим.
– Заткнись, Андрей. Одно мне ясно: здесь тебя никто не учит,
как следует себя вести. Пора мне тебя выдрать.
Он влепил мне по голове кулаком. У меня онемело ухо.
– Я думал, что достаточно колотил тебя, пока не привел сюда,
но я ошибся, – сказал он. Он наградил меня еще одной затрещиной.
– Святотатство! – воскликнул, склоняясь надо мной,
монах. – Этот мальчик благословлен Богом.
– Благословлен кучкой ненормальных, – сказал отец. Он
достал из-за пазухи сверток. – Ваши яйца, братья! – презрительно
сказал он.
Он положил на стол мягкий кожаный мешок и достал одно яйцо.
– Рисуй, Андрей. Рисуй и напомни этим ненормальным, что ты
одарен самим Господом.
– Но картину пишет сам Господь! – вскричал монах, самый
старый, чьи липкие седые волосы с течением времени так пропитались жиром, что
стали почти черными. Он протиснулся между моим стулом и отцом.
Отец положил на стол все яйца, кроме одного. Нагнувшись над
маленькой глиняной миской, он разбил скорлупу, аккуратно собрав в одну
половинку желток, а остальное пролив на свою кожаную одежду.
– Держи, вот тебе, Андрей, чистый желток. – Он вздохнул
и отбросил на пол разбитую скорлупу.
Отец поднял небольшой кувшин и налил воды в миску с желтком.
– Давай, смешивай, смешивай свои краски и работай. Напомни
этим...
– Он работает, когда к тому призывает его Господь, –
объявил старец, – а когда Господь повелит ему похоронить себя в земле,
жить жизнью затворника, отшельника, он так и сделает.
– Черта с два, – сказал отец. – Сам князь Михаил
заказал написать икону Богородицы. Рисуй, Андрей. Нарисуй три, чтобы я мог
отдать князю ту, что он хотел, а остальные по его приказанию отвези в дальние
владения его двоюродного брата, князя Федора.
– Там все разрушено, отец, – с презрением сказал
я. – Федора и всех его людей убили дикие племена. Ты знаешь не хуже меня,
отец, что там, в диких землях, не найдешь ничего, кроме камней. Мы заезжали
достаточно далеко, чтобы увидеть все своими глазами.
– Мы поедем, если князю так будет угодно, – сказал
отец, – и оставим икону в ветвях дерева, стоящего рядом с местом, где
погиб его брат.
– Суетное тщеславие и безумие, – вмешался в наш
разговор старец. В комнату вошли и другие монахи. Поднялся шум.
– Кончайте голосить и говорите по-человечески! –
прикрикнул на них отец. – Дайте моему сыну рисовать. Андрей, смешивай
краски. Талдычь свои молитвы, но приступай к делу.
