– Отец, ты меня унижаешь. Я тебя презираю. Мне стыдно, что я
твой сын. Я твоим сыном не буду. Заткни свой грязный рот, иначе я ничего тебе
не нарисую.
– А, узнаю своего милого сыночка – что ни речи, то мед, и
пчелы оставили ему свое жало в придачу.
Он опять меня ударил. На этот раз у меня закружилась голова,
хотелось покрепче сжать ее руками, но я сдержался. У меня заболело ухо.
– Гордись собой, Иван-дурак! – сказал я. – Как я
буду рисовать, если ничего не вижу и даже сидеть не могу?
Монахи закричали. Они спорили друг с другом. Я постарался
сосредоточиться на небольшом ряду глиняных кувшинов, подготовленных для
смешивания желтков и воды. Наконец я принялся за работу – уж лучше заниматься
делом и выбросить их из головы. Я услышал, как отец удовлетворенно засмеялся.
– Давай, покажи им! Пусть знают, кого собираются живьем
закопать в куче грязи.
– Во имя любви к Богу, – сказал старец.
– Во имя тупых идиотов, – возразил отец. – Вам
мало заполучить великого художника. Вам нужно превратить его в святого.
– Ты сам не знаешь цену собственному сыну. Господь направлял
тебя, когда ты привел его к нам.
– Не Господь, а деньги, – сказал отец. Со стороны
монахов послышались оханья.
– Что ты им врешь, – неслышно сказал я. – Ты
прекрасно знаешь, что сделал это только из гордыни.
– Да, из гордости, – ответил отец, – что мой сын
может нарисовать лик Господа и Богородицы как истинно великий мастер. А вы,
кому я доверил этого гения, слишком невежественны, чтобы это понимать.
Я начал растирать необходимые пигменты, а потом вновь и
вновь перемешивать мягкий коричнево-красный порошок с желтком и водой, пока в
них не растворился каждый крошечный комок и краска не стала гладкой, идеально
разведенной и чистой. Теперь немного желтого, потом красный.
Они из-за меня поскандалили. Отец замахнулся на старца
кулаком и едва не стукнул его, но я не стал отрываться. Он не посмеет. Он в
бешенстве пнул мою ногу, вызвав судорогу в мышцах, но я промолчал и продолжал
смешивать краски.
Слева меня обошел один из монахов и поставил передо мной
чистую выбеленную доску, огрунтованную, подготовленную для святого лика.
Наконец все было готово. Я наклонил голову. И перекрестился
по нашему обычаю – справа налево, а не слева направо.
– Господи, дай мне силу, дай мне глаза, направь своей
любовью мои руки, как можешь делать только ты! – У меня в руках тотчас
оказалась кисть – я взял ее бессознательно – и начала скользить по дереву,
сперва обозначая овал лица Богородицы, затем – покатые линии плеч, а далее –
контур ее сложенных рук.
Теперь же их вскрики отдавали дань картине. Мой отец
злорадно смеялся, испытывая удовлетворение.
– Ага, так-так, мой Андрей, мой острый на язык,
саркастичный, непослушный, неблагодарный, маленький, одаренный Богом гений.
– Ну, спасибо тебе, отец, – язвительно прошептал я,
пребывая в глубинах собственного сосредоточенного, поверженного в транс
сознания и словно со стороны с благоговением наблюдая за движением кисти. Вот
ее волосы, плотно прилегавшие к голове, разделенные на пробор. Мне не
требовалось специальных инструментов, чтобы придать идеально круглую форму
нимбу вокруг ее головы.
Монахи держали наготове чистые кисти. Один зажал в руках
чистую тряпку. Я схватил другую кисть и принялся смешивать красную краску с
белой пастой, пока не добился подходящего для плоти оттенка.
– Ну разве не чудо?!
– Вот именно, – проговорил старец сквозь сжатые
зубы. – Это чудо, брат Иван, и он поступит согласно Божией воле.
– Будьте вы прокляты! Пока я жив, он здесь замурован не
будет. Он едет со мной в степь.
– Отец, – усмехнулся я, – мое место здесь.
– Он лучший стрелок в семье и поедет со мной в степь, –
повторил отец, обращаясь к монахам, которые обрушили на него шквал протестов и
возражений.
– Почему ты нарисовал слезу в уголке глаза Богородицы, брат
Андрей?
– Это Господь наделил ее слезой, – ответил другой
монах. – Это же Всех Скорбящих Радость. Только посмотри, как прекрасны
складки ее плаща.
– Смотрите, маленький Христос! – воскликнул мой отец, и
даже его лицо исполнилось почтения. – Бедный младенец Христос, его скоро
ждет распятие, смерть на кресте. – Он понизил голос, ставший почти
нежным. – Какой талант, Андрей, смотрите же, загляните в глаза младенцу,
посмотрите на его ручку, на большой палец...
– Даже тебя озарил свет Господень, – сказал
старец. – Даже такого жестокого глупца, как ты, брат Иван.
Монахи подошли ближе, вокруг меня сомкнулся круг. Отец
протянул мне полную ладонь маленьких мерцающих камней.
– Для нимбов. Работай быстрее, Андрей, князь Михаил повелел
нам ехать.
– Говорят же тебе, это безумие, – мгновенно зажурчал
хор голосов. Отец повернулся и занес над ними кулак.
Я поднял глаза и протянул руку к чистой деревянной доске.
Мой лоб взмок от пота, но я продолжал работать.
Я нарисовал три иконы.
Меня охватило счастье, чистое, неподдельное счастье. Как
приятно было согреться в нем, ощутить его, и я знал, хотя ничего и не говорил,
что все устроил мой отец – такой веселый, краснощекий, с широкими плечами и
блестящим лицом, отец, которого я предположительно должен был ненавидеть.
Скорбящая Богородица с Младенцем, салфетка для ее слез и
Младенец Христос. Усталый, с затуманенным взглядом, я откинулся назад. Было
невыносимо холодно. Хоть бы разожгли огонь. Левую руку свело – она замерзла.
Только правая была в порядке благодаря тому темпу, в котором я работал. Мне
хотелось сунуть в рот пальцы левой руки, но это было неприлично, только не
здесь, не в этот момент, когда все собрались перед созданными мною иконами.
– Шедевр... Истинно творение Господа...
На меня снизошло ужасное чувство времени, чувство, что я
нахожусь вдалеке от этой минуты, вдалеке от Печерской лавры, которой я дал обет
посвятить свою жизнь, вдалеке от монахов, моей братии, вдалеке от моего
кощунствующего, глупого отца, который, несмотря на свое невежество, так мной
гордился.
Из его глаз текли слезы.
– Мой сын, – сказал он, с гордостью сжимая мое плечо.
По-своему он был прекрасен: красивый сильный человек,
который ничего не боялся, сам по себе князь среди своих лошадей, своих собак и
своих сторонников, одним из которых был я, его сын.
