– Почему бы это? – несколько резко спросил я. – Я
думаю, что смогу закрыть глаза. Что мне за дело – банкир человек или купец?
Какая мне разница, строит ли город, где я живу, собственный торговый флот?
Мастер, я могу целую вечность смотреть на картины в этом палаццо. Я еще даже не
успел во всех деталях рассмотреть «Шествие волхвов», а здесь еще столько всего
другого! Не говоря уже обо всех остальных картинах в этом городе!
Он покачал головой.
– Изучение живописи приведет тебя к исследованию
человечества, а исследование человечества заставит тебя либо скорбеть, либо
прославлять состояние мира смертных.
Я в это не верил, но изменить расписание мне не позволили. Я
учился, как мне велели.
Должен сказать, что Мастер обладал многими способностями,
которых я не имел, но он уверял, что они разовьются со временем. Он мог разжечь
огонь силой мысли, но только при оптимальных условиях – то есть он мог
воспламенить уже просмоленный факел. Он мог без усилий и быстро забраться на
крышу любого здания, лишь небрежно цепляясь руками за подоконники, подталкивая
себя наверх стремительными грациозными движениями, и мог заплыть в любые
морские глубины.
Естественно, его вампирские зрение и слух были гораздо
острее и сильнее моих, и, в то время как голоса зачастую непроизвольно
вторгались в мою жизнь, он умел намеренно изгонять их. Этому мне следовало
учиться, и я отчаянно трудился, поскольку временами мне казалось, что вся
Венеция состоит из сплошной какофонии голосов и молитв.
Но величайшим его умением, которым не обладал я, была
способность подниматься в воздух и с быстротой молнии преодолевать огромные
расстояния. Ее он демонстрировал мне много раз, но практически всегда, поднимая
меня и унося с собой, он заставлял меня закрыть лицо и силой опускал мою
голову, чтобы я не видел, куда мы направляемся и каким образом.
Почему он так скрытен относительно этой способности, я
понять не мог. Наконец, как-то ночью, когда он отказался перенести нас на
остров Лидо, чтобы посмотреть ночную церемонию с фейерверками и освещенными
факелами кораблями, я настоял, чтобы он ответил на мой вопрос.
– Это пугающая сила, – холодно сказал он. –
Отрываться от земли страшно. На раннем этапе не обходится без ошибок и
катастроф. С приобретением мастерства, умения подниматься в верхние слои
атмосферы не только тело, но и душу пробирает дрожь. Эта способность не просто
противоестественна, она сверхъестественна. – Я видел, что разговор
причиняет ему боль. Он покачал головой. – Это единственный талант, который
кажется абсолютно нечеловеческим. Я не могу научиться у смертных, как его лучше
использовать. Во всех других отношениях мои учителя – люди. Моя школа –
человеческое сердце. Здесь же все иначе. Я становлюсь магом. Я становлюсь
колдуном, чародеем. Эта сила соблазнительна, она способна любого превратить в
своего раба.
– Но каким образом? – спросил я.
Он оказался в затруднении. Ему не хотелось даже говорить об
этом и в конце концов он все же потерял терпение.
– Когда-нибудь, Амадео, ты меня замучаешь своими вопросами.
Ты спрашиваешь и спрашиваешь, как будто я обязан тебя опекать. Поверь мне, это
не так.
– Мастер, ты меня создал, ты настаиваешь на моем послушании.
Разве я стал бы читать «Историю моих бедствий»
Абеляра или труды Дунса Скота из Оксфордского университета,
если бы ты не заставлял? – Я остановился. Я вспомнил своего отца и то, как
я без конца осыпал его ядовитыми словами и оскорблениями.
Я был обескуражен.
– Мастер, – сказал я, – просто объясни мне.
Он сделал жест, как бы говоря: «Неужели ты действительно
думаешь, что все так просто?»
– Хорошо, – продолжил он. – Дело обстоит так. Я
могу подняться очень высоко в воздух, я могу двигаться очень быстро. Я не часто
могу проникнуть сквозь облака. Как правило, они плывут надо мной. Но я
передвигаюсь так быстро, что мир превращается в нечеткое пятно. Приземлившись,
я оказываюсь в странных местах. Пойми, несмотря на волшебство, это глубоко
неприятная способность, доставляющая много беспокойства. Иногда, после того как
использую эту силу, я теряюсь, утрачиваю почву под ногами, уверенность в своих
целях и даже волю к жизни. Перемещение происходит слишком быстро – может быть,
дело в этом. Я никогда никому об этом не рассказывал, а теперь говорю с тобой,
а ты еще маленький и даже отдаленно многого не понимаешь.
Я действительно не понимал.
Но очень скоро он сам пожелал, чтобы мы предприняли более
длительное путешествие, чем те, что совершали раньше. Это было делом нескольких
часов, но, к моему полному изумлению, между заходом солнца и ранним вечером мы
добрались до далекой Флоренции.
Там, очутившись в мире, разительно отличающемся от мира
Венеции, тихо пройдясь рядом с итальянцами совершенно другой породы, я впервые
понял, о чем он говорил.
Понимаешь, я и раньше видел Флоренцию, путешествуя с группой
друзей в качестве смертного ученика Мариуса. Но мои беглые наблюдения не шли в
сравнение с тем, что я увидел, став вампиром.
Однако на дворе стояла ночь. В городе уже пробили вечерний
звон. И камни Флоренции выглядели темнее, неряшливее, они напоминали крепость,
улицы были узкими и мрачными, так как их не освещали фосфоресцирующие полоски
воды, как у нас. Во флорентийских дворцах отсутствовали экстравагантные
мавританские орнаменты, свойственные венецианским домам, фантастические
отполированные каменные фасады. Они скрывали свой блеск внутри, что чаще
встречалось в итальянских городах. Но Флоренция была богата, густо населена и
полна радовавших глаз чудес.
В конце концов, это же была Флоренция, столица владений
человека, которого прозвали Лоренцо Великолепным, – неотразимой личности,
доминирующей на копии великой фрески, сделанной Мариусом, которую я увидел в
ночь моего рождения во Тьму, человека, умершего всего за несколько лет до
описываемых мною событий.
Мы обнаружили, что, невзирая на темноту, на улицах полно
народа, что группы мужчин и женщин прогуливаются по мощеным тротуарам, что над
площадью Синьории, одной из главнейших в городе, нависла зловеще нетерпеливая
атмосфера.
В тот день состоялась казнь – едва ли из ряда вон выходящее
событие во Флоренции, да и в Венеции, если уж на то пошло. Это было сожжение.
Хотя до наступления ночи все следы костра были убраны, я почувствовал запах
дров и горелой плоти.
Я испытывал природное отвращение к подобным вещам, что,
кстати, свойственно не каждому, и осторожно пробирался к месту событий, не
желая, чтобы мое обостренное восприятие было потрясено каким-нибудь жутким
свидетельством жестокости.
