Мариус всегда советовал нам, мальчикам, не «наслаждаться»
такими зрелищами, а мысленно ставить себя в положение жертвы, чтобы таким
образом иметь возможность максимально осознать весь ужас увиденного.
Как ты знаешь из истории, люди, присутствовавшие на казнях,
часто вели себя безжалостно и неуправляемо, а иногда даже издевались над
жертвой – думаю, из страха.
Мы, ученики Мариуса, всегда находили ужасно сложным мысленно
разделять участь повешенного или сожженного. Короче говоря, он отнял у нас радость
забавы.
Конечно, поскольку эти ритуалы совершались практически
всегда днем, сам Мариус никогда на них не присутствовал.
И теперь, когда мы вошли на огромную площадь Синьории, я
увидел, что его раздражает тонкая пелена пепла, все еще витавшего в воздухе, и
коробит от мерзких запахов.
Я также отметил, что мы легко скользили между людьми – две
почти неуловимые фигуры в черном. Наши шаги оставались практически неслышными.
Благодаря вампирскому дару мы умели двигаться быстро и незаметно, с
инстинктивной ловкостью и грацией уклоняясь от случайных взглядов смертных.
– Мы как будто невидимы, – сказал я Мариусу, – как
будто ничто не может затронуть нас, потому что наше место не здесь и мы скоро
покинем этот город. – Я посмотрел на унылые крепостные стены, обрамлявшие
площадь.
– Да, но мы отнюдь не невидимы, не забывай, – прошептал
он.
– Но кто здесь сегодня умер? Люди мучаются и боятся.
Прислушайся. Здесь и удовлетворение, и страх. – Он не ответил. Я
забеспокоился.
– Что случилось? Не может быть, чтобы что-то обычное, –
сказал я. – Весь город не спит и волнуется.
– Это их великий реформатор Савонарола, – сказал
Мариус. – Сегодня днем он умер: повешен, потом сожжен. Благодарение Богу,
когда его охватило пламя, он был уже мертв.
– Ты желаешь милосердия по отношению к Савонароле? –
спросил я. Он меня озадачил. Этого человека – быть может, и великого
реформатора в чьих-то глазах – проклинали все мои знакомые. Он осуждал любые
плотские удовольствия, отказывая в какой бы то ни было обоснованности той самой
школе, где, по мнению моего Мастера, можно было научиться всему.
– Я желаю милосердия каждому человеку, – сказал Мариус.
Он жестом позвал меня за собой, и мы двинулись по направлению к ближайшей
улице. Мы уходили все дальше от скверного места.
– Даже тому, кто убедил Боттичелли бросить свои собственные
картины в «костры тщеславия»? – спросил я. – Сколько раз ты указывал
мне на мелкие детали своих копий с шедевров Боттичелли, демонстрируя фрагмент
изысканной красоты, чтобы я запомнил ее навсегда?
– Ты что, собираешься спорить со мной до конца света? –
воскликнул Мариус. – Я доволен тем, что моя кровь придала тебе новую силу
во всех отношениях, но неужели обязательно сомневаться в каждом слове, которое
слетает с моих губ? – Он окинул меня яростным взглядом, и свет факелов
озарил его полунасмешливую улыбку. – Найдется немало учеников, которые
верят в действенность такого метода, верят, что до истины можно докопаться
путем бесконечной борьбы между учеником и учителем. Но только не я! Я считаю,
что тебе стоит сначала позволить моим урокам хоть на пять минут спокойно
улечься у тебя в голове, а уж потом начинать свои контратаки.
– Ты стараешься разозлиться на меня, но не получается.
– Какая у тебя путаница в мозгах! – резко воскликнул он
и быстро зашагал вперед.
Узкая флорентийская улочка была темной и мрачной и больше
напоминала проход через большой дом, чем городскую улицу. Мне не хватало
венецианского бриза, точнее, его не хватало моему телу. Меня же этот город
просто завораживал.
– Ну не злись так, – сказал я. – Почему они обрушились
на Савонаролу?
– Дай людям время, они обрушатся на кого угодно. Он объявил
себя пророком, вдохновленным божественной силой Господа, и утверждал, что
наступил конец света, а это, ты уж мне поверь, самая старая, самая избитая
христианская жалоба в мире. Конец света! Сама христианская религия базируется
на идее о том, что мы доживаем последние дни! Эту религию подогревает
человеческая способность забывать все ошибки прошлого и в очередной раз
наряжаться по поводу светопреставления.
Я улыбнулся, но улыбка получилась горькой. Я хотел сказать,
что всех нас рано или поздно ждет конец света, ибо все люди смертны, но в тот
же миг осознал, что я больше не из их числа – во всяком случае, я не более
смертен, чем весь мир.
Казалось, я всем своим существом осознал мрачную атмосферу,
нависшую над моим детством в далеком Киеве. Я снова увидел грязные пещеры и
наполовину погребенных монахов, приглашавших меня к ним присоединиться.
Я стряхнул с себя эти мысли, и тогда Флоренция показалась
мне ужасно яркой – особенно в тот момент, когда мы вышли на широкую, освещенную
факелами площадь Дуомо, к великому собору Санта-Мария дель Фьоре.
– А, значит, мой ученик хоть иногда меня все-таки
слушает, – с иронией произнес Мариус. – Да, я невыразимо рад, что
Савонаролы больше нет. Но радоваться концу чего-то не значит одобрять
бесконечное шествие жестокости, которое и составляет человеческую историю.
Хотел бы я, чтобы все было иначе. Публичные жертвоприношения во всех отношениях
превращаются в гротеск. Они притупляют чувства масс. В этом городе это в первую
очередь зрелище. Флорентийцы получают от казни такое же удовольствие, как мы от
наших регат и процессий. Значит, Савонарола мертв. Что ж, если и был человек,
который сам на это напрашивался, то это Савонарола, предсказывавший конец
света, проклинавший со своей кафедры герцогов и принцев, убеждавший великих
художников сжигать свои работы. И к черту его.
– Мастер, смотри, это же баптистерий! Пойдем туда, постоим
хотя бы у дверей. Площадь почти пуста. Пойдем. У нас есть шанс посмотреть на
бронзовые фигуры. – Я потянул его за рукав.
Он последовал за мной и прекратил бормотать, но все еще был
вне себя.
То, что мне хотелось посмотреть, и по сей день можно увидеть
во Флоренции, на самом деле практически все сокровища этого города, да и Венеции,
что я тебе описал, можно увидеть и ныне. Нужно только туда съездить. Роспись по
дереву на двери, предмет моего восхищения, была создана Лоренцо Гиберти, но там
сохранились и более старинные работы – творения Андреа Пизано, изображавшие
житие святого Иоанна Крестителя, и я не собирался упустить их из виду.
Мое вампирское зрение было настолько острым, что, изучая эти
разнообразные изображения в бронзе, я едва мог сдержать вздохи удовольствия.
