Удивительно, что память подсказала мне это странное слово –
«воевода». В предсмертном видении я не сознавал, на каком именно языке
разговариваю со своими близкими. Но воевода представлялся мне вполне отчетливо:
круглая черная шапка, темная плотная бархатная туника и войлочные сапоги.
Я пошел вперед.
Мы приблизились к приземистому зданию, больше всего
напоминавшему крепость, построенную из невероятно огромных бревен. Его стены,
увенчанные многочисленными башнями с четырехъярусными крышами, вздымались вверх
чуть под углом, а в центре на фоне звездного неба четко вырисовывался весьма
своеобразный пятигранный силуэт деревянного купола. Перед широким входом и
вдоль стен внешнего ограждения пламенели факелы. Все окна были плотно закрыты.
Когда-то я считал, что это величайшее строение христианского
мира.
Нескольких быстро сказанных слов и стремительных движений
вполне хватило, чтобы одурачить стражу и проскользнуть на территорию замка.
Через расположенные в дальней части замка кладовые мы попали
внутрь и неслышно двинулись дальше, пока не отыскали место, откуда удобно было
наблюдать за небольшой группой закутанных в меха благородных господ,
собравшихся вокруг очага, горящего в центральном зале под голыми балками
деревянного потолка.
Пол был устлан огромными яркими турецкими коврами. Люди
сидели на расставленных по коврам массивных стульях в русском стиле, украшенных
хорошо знакомой мне геометрической резьбой. Они пили вино, которое разливали по
золотым кубкам два мальчика в кожаной одежде. Длинные, просторные,
перехваченные поясами одеяния господ были синими, красными, золотыми – не менее
яркими, чем разнообразные узоры ковров.
Грубо оштукатуренные стены скрывались за европейскими
гобеленами, изображавшими старинные сцены охоты в обширных лесах Франции,
Англии или Тосканы. На длинном столе, освещенном множеством свечей, стояли
блюда с мясом и птицей.
В комнате было так холодно, что господам пришлось надеть
меховые шапки. Какими необыкновенными казались мне такие люди в детстве, когда
отец приводил меня сюда, дабы представить князю Михаилу, который испытывал к
нему уважение и благодарность за чудеса доблести, проявленные при исполнении
приказов и поручений. Отец часто приносил к княжескому столу великолепную дичь,
добытую на степных просторах, или доставлял ценные пакеты и свертки союзникам
князя Михаила в западные литовские крепости.
Но это были европейцы. Я их никогда не уважал.
Отец слишком хорошо научил меня, что они всего лишь ханские
лакеи, которые платят за право управлять нами.
– Никто не восстанет против этих воров, – говорил
отец. – Так пусть поют свои песни о чести и храбрости. Они ничего не
значат. Ты слушай мои песни.
А петь отец умел прекрасно.
При всей его выносливости в седле, ловкости в обращении с
луком и стрелами, при всей его грубой звериной силе, проявляемой в сражениях, и
искусстве владения широким мечом он обладал и другими талантами. Перебирая
длинными пальцами струны старых гуслей, он извлекал из них прекрасную музыку и
пел сказания, повествующие о древних временах, когда Киев был великой столицей,
когда его церкви соперничали с храмами Византии, а богатства потрясали весь
мир.
Через минуту я был готов идти. Бросив прощальный взгляд на
старомодно одетых людей, съежившихся над золотыми кубками с вином, на их ноги в
меховых сапогах, стоящие на замысловатых турецких коврах, на их колеблющиеся
тени на стенах, я постарался навсегда запечатлеть в памяти эту картину. Никто
даже не подозревал о нашем присутствии, и мы удалились так же незаметно, как и
пришли.
Теперь пора было перебраться на другой холм, к Печерску, под
которым лежали обширные пещеры Киево-Печерской лавры. Я вздрагивал при одной
мысли о ней. Казалось, пасть лавры поглотит меня и я буду обречен вечно
прорываться сквозь толстый слой сырой земли в надежде вновь увидеть свет звезд,
но так и не сумею найти выход.
Но я все же пошел туда, несмотря на слякоть и снег, и снова
сумел пробраться внутрь благодаря нашей бархатной гибкости. На сей раз я шел
впереди Мариуса, бесшумно срывая замки с помощью своей не сравнимой с людьми
силы, приподнимая двери, когда открывал их, чтобы ничто не давило на скрипучие
петли, и стремительно, как молния, пересекая комнаты, чтобы смертные глаза,
если они вообще нас замечали, воспринимали нас лишь как холодные тени.
Воздух здесь оказался теплым, застывшим – настоящее благо,
но память подсказывала мне, что смертному мальчику здесь было не так уж и
жарко. В скриптории при дымном свете дешевого масла несколько братьев согнулись
над наклонно закрепленными досками столов, трудясь над копиями текстов, как
будто изобретение печатного станка их не коснулось. Так оно, несомненно, и было
на самом деле.
Я разглядел тексты, над которыми они работали, и узнал
Киево-Печерский Патерик, содержащий удивительные сказания об основателях
монастыря и его многочисленных живописных святых.
В этой самой комнате, в трудах над этим самым текстом я
научился читать и писать. Я прокрался вдоль стены, пока моим глазам не
открылась страница, которую переписывал один из монахов, распрямляя левой рукой
рассыпающийся оригинал.
Эту часть Патерика я знал наизусть. Сказание об Исааке.
Исаака провели демоны; они пришли к нему в виде прекрасных ангелов и даже
притворялись самим Иисусом Христом. Когда Исаак попался в их ловушку, они
танцевали от восторга и насмехались над ним. Но после долгих медитаций и
епитимьи Исаак смог противостоять этим демонам.
Монах только что обмакнул перо в чернила, а теперь писал
произнесенные Исааком слова:
«Вводя меня в заблуждение, являясь ко мне в обличье Иисуса
Христа и ангелов, вы не заслуживали этого звания. Но теперь вы предстаете в
своем истинном свете...»
Я отвел глаза. Дальше я читать не стал. Слившись со стеной,
я мог бы простоять незамеченным целую вечность. Я медленно посмотрел на другие
страницы, переписанные монахом, – он положил их сохнуть. Я нашел предыдущий
отрывок, который так и не смог забыть: описание Исаака, удалившегося от мира и
недвижимо пролежавшего без пищи два года.
«Ибо ослаб Исаак и мыслью, и телом и не мог повернуться на
другой бок, встать или сесть; он оставался лежать на боку, и в нечистотах,
скопившихся под ним, копошились черви».
Вот до чего довели Исаака демоны своим коварством. Подобные
искушения, подобные видения, подобное смятение и подобную кару готов был
переносить и я весь остаток жизни, когда попал сюда ребенком.
Еще некоторое время я прислушивался к звукам пера,
царапавшего бумагу, а потом незаметно удалился, как будто меня здесь никогда и
не было.
Я оглянулся на свою ученую братию.
