Одетые в дешевую черную шерсть, провонявшую застарелым потом
и грязью, с выбритыми головами и длинными жидкими нечесаными бородами, все они
выглядели изможденными.
Мне показалось даже, что я узнал одного из них и что я любил
его когда-то... Впрочем, это было давно, решил я, и думать об этом больше не
стоит.
Мариусу, стоявшему рядом со мной как тень, я признался, что
не выдержал бы такой жизни, но оба мы знали, что это неправда. По всей
вероятности, я безропотно выдержал бы все и умер, так и не узнав, что
существует и другой мир.
Я прошел в первый из длинных коридоров, где погребали
монахов, и, закрыв глаза, прильнул к земляной стене, прислушиваясь к мечтам и
молитвам тех, кто лежал, замурованный заживо во имя любви к Богу.
Именно так я себе это и представлял, в точности так и
запомнил. Я услышал знакомые, не представляющие больше для меня загадки слова,
произносимые шепотом на церковно-славянском языке. Я увидел предписанные
образы. Меня обжигал пылающий костер подлинной веры, воспламенившийся от
слабого огня жизней, проведенных в полном самоотречении.
Я стоял, наклонив голову, прижавшись виском к земляной стене.
Я мечтал найти того чистого душой мальчика, который вскрывал эти кельи, чтобы
принести отшельникам немного пищи и воды, чтобы поддержать в них жизненные
силы. Но я не мог найти его. Не мог. И по отношению к нему я испытывал только
безмерную, безграничную жалость из-за того, что ему вообще пришлось здесь
страдать, худому, жалкому, отчаявшемуся, невежественному, да, ужасно
невежественному, знавшему в жизни только одну чувственную радость: смотреть на
отблески огня в красках иконы.
Я задыхался. Я повернул голову и, оцепенев, упал в объятия
Мариуса.
– Не плачь, Амадео, – нежно прошептал он.
Он отвел мои волосы с глаз и пальцем ласково смахнул с
ресниц слезы.
– Попрощайся с ними навсегда, сын мой, – сказал он.
Я кивнул.
Через мгновение мы стояли на улице. Я молча спускался по
холму к берегу. Мариус шел за мной.
Запах реки усиливался, равно как и зловоние, исходившее от
людей. Наконец я дошел до строения, в котором узнал собственный дом. Вдруг мне
показалось, что это настоящее безумие! Чего я добиваюсь? Взглянуть на все это
другими глазами? Найти подтверждение тому, что у меня, смертного мальчика,
никогда не было ни единого шанса?
Господи, моему новому существованию в облике нечестивого
вампира, питающегося жирными сливками порочного венецианского мира, вообще нет
и не может быть прощения – я это прекрасно понимал. Неужели это всего лишь
тщеславная попытка самооправдания? Нет, что-то иное влекло меня к длинному
прямоугольному дому, толстые, обмазанные глиной стены которого были разделены
грубыми балками; с крыши свисали сосульки. Это довольно-таки большое
примитивное строение было моим домом. Я осторожно, крадучись, обошел его
вокруг. Сугробы здесь осели и потекли, талая вода заливала улицу, совсем как в
моем детстве. Вода просочилась в мои венецианские сапоги тонкой работы. Но
теперь она не парализовала ноги, потому что я черпал силы у неведомых этим
людям богов и у созданий, чьих имен невежественные крестьяне, одним из которых
раньше был и я, не знали.
Я прижался лбом к шершавой стене, как в монастыре, приникнув
к глине, словно ее плотная поверхность могла защитить меня и передать мне все,
что я хотел узнать. Через крошечную дыру в вечно осыпающейся глиняной обмазке я
увидел знакомые огоньки свечей и более яркое пламя ламп – семья собралась возле
большой теплой кирпичной печи.
Я знал каждого их этих людей, хотя некоторые имена стерлись
из памяти. Я знал, что это мои родные и какие между ними отношения.
Но мне хотелось узнать и многое другое, хотелось убедиться,
что все у них хорошо. Мне нужно было выяснить, смогли ли они продолжать жить с
былой энергией после того рокового дня, когда меня похитили, а отца,
несомненно, убили в дикой степи. Возможно, мне необходимо было знать, о чем они
молились, когда вспоминали Андрея, мальчика, обладавшего даром писать подлинные
шедевры – нерукотворные иконы.
Я услышал, что внутри играют на гуслях, я услышал песню.
Голос принадлежал моему дяде, одному из братьев отца, такому молодому, что он
мог бы быть и моим братом. Его звали Борис, и с раннего детства он отличался
способностями к пению, легко запоминая старинные сказания о богатырях и героях,
и сейчас он пел одно из них, красивое и трагическое. Гусли были старые и
маленькие – отцовские, и Борис перебирал струны в такт речитативу, рассказывая
историю жестокой и роковой битвы за великий древний город – Киев.
Я вслушивался в знакомые распевы, на протяжении сотен лет
передававшиеся в нашем народе из уст в уста, от певца к певцу. Я отломил
кусочек глины и сквозь крошечное отверстие увидел в углу иконы – прямо напротив
семьи, собравшейся вокруг мерцающего в открытой печи огня.
Что за зрелище! Среди десятков свечных огарков и глиняных
ламп с горящим в них жиром стояли, прислоненные к стене, около двадцати икон в
золотых окладах. Некоторые давно потемнели от времени, тогда как другие сияли
свежестью красок, словно Божием соизволением созданные только вчера. Там же я
увидел и крашеные яйца, покрытые прекрасными узорами, которые прекрасно помнил,
хотя сейчас даже своим вампирским зрением не мог разглядеть их во всех
подробностях – слишком велико было расстояние. Много раз наблюдал я, как
женщины расписывают к Пасхе эти освященные яйца, деревянными палочками
накладывая подтаявший воск, чтобы наметить ленты, звезды, кресты или линии,
обозначавшие бараньи рога, бабочку или аиста. После того как яйцо покрывали
воском, его окунали в холодный краситель поразительно густого цвета. Мне тогда
казалось, что существует бесконечное разнообразие оттенков, а также бесконечные
возможности выражения глубокого смысла в простых узорах и знаках.
Эти хрупкие прекрасные яйца хранились для исцеления больных
или же для защиты от бури. Я сам прятал их, например в огороде, чтобы урожай
был лучше. Одно из них я поместил над дверью дома, куда после замужества ушла
жить моя сестра.
Об этих расписных яйцах есть прекрасная легенда, в которой
говорится, что, пока люди будут соблюдать этот веками установленный обычай,
крашеные яйца защитят мир от злого чудовища, которое всегда готово прийти и
проглотить все живое на земле.
Приятно было увидеть, что эти яйца по-прежнему лежат в
красном углу, среди икон, рядом с ликами святых. Откровенно говоря, я забыл о
существовании этого древнего обычая и теперь испытывал не только стыд, но и
страх – мне казалось, что такая забывчивость предвещает беду.
