Я нашел его, идеально безнравственного; он ждал меня – шквал
тлеющих угольков ненависти, злобы, жадности и презрения.
Мы дошли до Мэгазин-стрит и прошли дальше, но еще не
достигли реки, хотя она была почти рядом; об этой улице у меня не сохранилось
никаких воспоминаний, или я не забредал на нее во время моих скитаний по этому
городу – их городу, Луи и Лестата; обычная узкая улица под луной, с домами
цвета плавника, с окнами, прикрытыми импровизированными занавесками, за одним
из которых сидел этот ссутулившийся, высокомерный, жестокий смертный,
приклеившийся к телеэкрану, с жадностью глотающий солодовый напиток из
коричневой бутылки, не обращая внимания на тараканов и пульсирующую жару,
рвущуюся в открытое окно; уродливое, потное, грязное и неотразимое существо,
созданная для меня плоть и кровь.
Дом настолько кишел паразитами и крошечными мерзкими
тварями, что больше всего напоминал скорлупу, треснувшую, ломкую, вездесущие
тени делали ее похожей на лес. Никаких санитарных норм. Среди куч мусора и сырости
гнила даже мебель. Урчащий белый холодильник покрывала плесень. Только вонючая
постель и лохмотья выдавали истинное, жилое, предназначение дома.
Подходящее гнездо для этой дичи, для этой мерзкой птицы, для
толстого, сытного мешка костей, крови и потрепанного оперения, годного только
на то, чтобы ощипать его и съесть.
Я оттолкнул дверь в сторону – навстречу мне, словно рой
мошек, поднялась человеческая вонь – и тем самым сорвал ее с петель, но без
особенного шума.
Я прошел по газетам, раскиданным по крашеным половицам.
Апельсиновые корки превратились в коричневатую кожу. Бегали тараканы. Он даже
голову не поднял. Его опухшее пьяное лицо отливало жутковатой синевой, но при
этом в нем было, возможно, и что-то ангельское – благодаря свету лампы.
Он взмахнул волшебным пластиковым приборчиком, чтобы
переключить канал, экран мигнул и беззвучно заморгал, и он включил громкость –
песня, играет группа, пародия, хлопают люди.
Дрянные звуки, дрянные картинки, как и окружающий его мусор.
Ладно, ты мне нужен. Больше никому.
Он поднял глаза на меня, маленького агрессора, Дэвид ждал
слишком далеко, чтобы он его увидел.
Я толкнул телевизор в сторону. Он покачнулся и упал на пол,
его детали разбились, словно внутри находилось множество склянок с энергией,
теперь превратившихся в осколки.
В нем моментально возобладала ярость, зарядив его лицо
сонливым узнаванием.
Он поднялся, расставив руки, и набросился на меня.
Перед тем как впиться в него зубами, я заметил, что у него
были длинные спутанные черные волосы. Грязные, но густые. Они держались за
спиной при помощи завязанной в узел у основания шеи тряпки и рассыпались по
пестрой рубашке толстым хвостом.
Надо признать, в нем оказалось достаточно густой,
одурманенной пивом крови, которой хватило бы и на двух вампиров, и яростное
бойцовское сердце, а при этом – столько плоти, что забираться на него было все
равно что оседлать быка.
Когда пьешь кровь, все запахи приятны, даже самые
прогорклые. Я, как всегда, подумал, что сейчас тихо умру от счастья.
Я поспешно набрал полный рот крови, подержал ее на языке и
пропустил в желудок, если таковой у меня имеется, чтобы остановить алчную
грязную жажду, но не настолько, чтобы лишить этого типа воли.
Он впал в забытье и начал сопротивляться, сделал большую
глупость, вцепившись мне в пальцы, а потом совершил опасную бестактность –
попытался добраться до моих глаз. Я крепко зажмурился и дал ему нажать на глаза
жирными большими пальцами. Никакой пользы это ему не принесло. Я мальчик
стойкий. Нельзя ослепить слепого. Я был слишком занят кровью, чтобы обращать
внимание. К тому же мне было приятно. Эти слабаки, стремясь оцарапать кожу,
только гладят ее.
Его жизнь прошла мимо, словно все, кого он когда-нибудь
любил, проехали на «американских горках» под искрящимися звездами. Хуже, чем на
картине Ван Гога. Пока мозг не извергнет свои ярчайшие краски, нельзя узнать
настоящую палитру того, кого убиваешь.
Вскоре он сдался. Я опустился на пол вслед за ним. Теперь
уже я обхватил его левой рукой и лежал, прижимаясь к его большому мускулистому
животу, как ребенок, и пил кровь большими торопливыми глотками, выжимая все его
мысли, видения и чувства, чтобы они слились в один цвет, мне нужен только цвет,
чисто оранжевый; и на секунду, когда он умирал – когда мимо меня большим
шаром черной энергии, которая в конечном счете оказывается пустотой, просто
дымом или того меньше, прокатилась смерть, – когда смерть вошла в меня и
вышла назад, как ветер, я подумал, не лишаю ли я его конечного понимания,
сокрушая все, чем он был?
Чепуха, Арман. Ты знаешь то, что известно духам, что
известно ангелам. Этот подонок отправляется домой! На небеса. На небеса,
которые отказались от тебя, причем, может быть, навсегда. Мертвым он выглядел
просто отлично.
Я сел рядом с ним. Я вытер рот – нет, на нем не осталось ни
капли крови. У вампира изо рта капает кровь только в кино. Даже самые
приземленные бессмертные слишком опытны, чтобы пролить хотя бы каплю. Я вытер
рот, потому что у меня на губах и на лице был его пот, и я хотел от него
избавиться.
Тем не менее я восхищался им – несмотря на внешность
толстяка, он оказался большим и удивительно жестким. Я восхищался черными
волосами, льнущими к влажной груди в тех местах, где порвалась рубашка.
Его черные волосы представляли собой достойное зрелище. Я
сорвал стягивающий их тряпичный узел. Густые и пышные, как у женщины.
Удостоверившись, что он мертв, я намотал их на левую руку и
вознамерился выдернуть всю шевелюру из скальпа. Дэвид охнул.
– Тебе это необходимо? – спросил он.
– Нет, – сказал я. Но от скальпа все равно оторвалось
несколько тысяч волосков, каждый – с собственным крошечным окровавленным
корнем, сверкнувшим в воздухе, как яркий ночной светлячок. Мгновение я
удерживал прядь волос в руке, потом они выскользнули из моих пальцев и упали за
его повернутую набок голову.
Вырванные с корнем волосы небрежно легли на его грубую щеку.
Глаза были влажными, как желе, и, казалось, еще не утратили способности видеть.
Дэвид отвернулся и вышел на узкую улицу. Вокруг гремели и
ревели машины. На речном корабле пел свисток.
Я пошел за ним. Я стер с себя пыль. Одним ударом я мог
разрушить весь дом, крыша просто обрушилась бы в зловонную грязь, и он бы тихо
умер среди остальных домов, чтобы никто из жильцов даже и не узнал об этом, все
влажное дерево просто бы рухнуло. Я никак не мог избавиться от вкуса и запаха
пота.
– Почему ты так возражал против того, чтобы я вырвал его
волосы? – спросил я. – Я просто хотел забрать их, он же умер, ему все
равно, а никто другой не будет по ним скучать.
