Левой рукой я нащупал кошель, который, как и положено,
всегда висел у меня на поясе. Я сорвал его и протянул этому человеку. Он едва
бросил на него взгляд и тут же с оскорбленным видом выпрямился и отступил.
И мне вдруг показалось, что он словно слился с окружающей
обстановкой. Я увидел весь дом изнутри: резную мебель, составлявшую гордость
смастерившей ее семьи, резные деревянные кресты и подсвечники, символические
росписи, украшавшие деревянные рамы на окнах, полки с расставленными на них
красивыми домашними горшками, котелками и мисками...
Я как будто по-новому увидел всю семью, исполненную чувства
собственного достоинства: женщин, занятых вышивкой или штопавших одежду,
мужчин, ремонтирующих какие-то обиходные вещи... Я вспомнил стабильность и
теплоту их повседневной жизни. Но как же она уныла, как скучна и грустна в
сравнении с жизнью того мира, который знал я!
Я сделал шаг вперед, опять протянул ему кошель и произнес
сдавленным голосом, все еще прикрывая лицо:
– Умоляю вас, окажите мне любезность, чтобы я смог спасти
свою душу. Это от вашего племянника Андрея. Он сейчас далеко-далеко, в той
стране, куда его увезли работорговцы, и он уже никогда не вернется домой. Но он
живет хорошо и считает своим долгом разделить с семьей то, что у него есть. Он
велел мне рассказать ему, кто из семьи жив, а кто умер. Если я не отдам вам эти
деньги, если вы их не возьмете, я буду проклят и попаду в ад.
Словесного ответа не последовало. Но их мысли сказали мне
все, что нужно. Я все выяснил. Да, Иван жив, а теперь я, странный гость,
говорю, что Андрей тоже не умер. Иван оплакивал сына, который не только выжил,
но и процветал. Жизнь в любом случае трагедия. Достоверно известно только одно:
всех когда-нибудь неизбежно ожидает смерть.
– Умоляю вас, – повторил я.
Дядя принял протянутый кошель, однако чувствовалось, что его
по-прежнему не покидают сомнения. Кошель был полон золотых дукатов, которые
принимали повсюду.
Я уронил плащ, стянул с левой руки перчатку, а следом за ней
– кольца, унизывавшие каждый палец. Опал, оникс, аметист, топаз, бирюза... Мимо
мужчины и мальчиков я прошел в дальний угол и почтительно положил драгоценности
на колени старушке, моей матери. Она подняла взгляд...
Я понял, что через секунду она меня узнает, и поспешил вновь
прикрыть лицо полой плаща. Однако левой рукой я вынул из-за пояса кинжал. Это
был всего лишь короткий «мизерикорд», кинжальчик, которым воин на поле боя
добивает противника, если тот слишком сильно ранен, чтобы выжить, но еще не
умер. Декоративная вещица, скорее украшение, чем оружие, его позолоченные ножны
были густо усыпаны безупречными жемчужинами.
– Это вам, – сказал я, – матери Андрея, которая
всегда любила свои бусы из речного жемчуга. Возьмите, прошу, ради спасения его
души.
Я положил кинжал у ног матери.
Потом я поклонился – низко-низко, почти коснувшись лбом
пола, – и вышел, не оборачиваясь, закрыв за собой дверь... Чуть
задержавшись снаружи, я слышал, как они вскочили со своих мест и столпились вокруг
моей матери, чтобы получше рассмотреть кольца и кинжал... Кто-то направился к
двери, чтобы починить засов.
Охватившие душу эмоции лишили меня сил. Но ничто не помешало
бы мне сделать то, что я решил сделать. Я не поворачивался к Мариусу, потому
что просить его поддержки или согласия в этом деле было бы малодушием. Я
спустился по слякотной заснеженной улице через грязное месиво к прибрежному
кабаку, где, как я думал, мог находиться мой отец.
Ребенком я чрезвычайно редко переступал порог подобных заведений,
и то лишь в тех случаях, когда нужно было позвать отца домой. У меня
практически не сохранилось о них воспоминаний – я только помнил, что там пили и
ругались чужеземцы.
Кабак располагался в длинном здании, построенном из таких же
необработанных бревен, что и мой дом, обмазанных глиной в качестве скрепляющего
материала. Швы и трещины неизбежно пропускали ужасный холод. Крыша была очень
высокой, с шестью ярусами, чтобы выдерживать вес снега; с карниза, как и
на моем доме, свисали сосульки.
Меня восхищало, что люди могут так жить, что даже холод не
вынуждает их построить более долговечное и более надежное укрытие. Но в этих
краях – в стране бедных, больных, загруженных работой и голодных, – как
мне думалось, так было всегда. Суровые зимы лишали их слишком многого, а
короткая весна и лето приносили слишком мало, и в результате самоотречение
превратилось в высшую добродетель.
Но возможно, я заблуждался, как заблуждаюсь и сейчас. Важно
то, что повсюду здесь царила атмосфера полной безнадежности. И хотя окружающую
этих людей обстановку нельзя было назвать отвратительной или уродливой, ибо нет
уродства в дереве, в грязи, в снеге и в печали, красоты в ней тоже не было, за
исключением икон и выделявшегося на фоне усеянного звездами неба далекого
силуэта элегантных куполов Софийского собора, стоявшего на вершине горы. А
этого мало.
Войдя в кабак, я прикинул, что в нем сидят человек двадцать
– они пили и весело разговаривали. Их настроение удивило меня, поскольку убогий
вид этого дома, который давал им только крышу над головой, защиту от ночной
темноты да возможность расположиться у большого очага, на мой взгляд, едва ли
мог доставить кому-то радость. Здесь их не могли приободрить и светлые лики
святых на иконах. Но кто-то пел, кто-то перебирал струны гуслей, кто-то играл
на маленькой дудке.
Некоторые из многочисленных столов были покрыты скатертями,
некоторые оставались голыми и пустыми. Часть посетителей таких кабаков,
насколько я помнил, были иностранцами, однако я не ожидал, что их окажется так
много. Я мгновенно узнал троих итальянцев – судя по всему, генуэзцев. Похоже,
речная торговля шла довольно-таки активно, и, возможно, в Киеве сейчас жилось
уже не так бедно, как прежде.
Позади прилавка виднелось немало бочонков с пивом и вином, и
хозяин продавал свои запасы, отмеряя их кружками. Я обратил внимание на
изобилие бутылок с итальянским вином, несомненно дорогим, и на стоявшие рядом
ящики с белым испанским вином.
Чтобы не породить излишнего любопытства, я прошел вперед и
забрался в дальний левый угол, поглубже в тень, надеясь, что итальянский
путешественник в богатых мехах не вызовет у них интереса, потому что красивые
меха были единственным настоящим достоянием их самих.
Эти люди были слишком пьяны. Правда, хозяин попытался
проявить внимание к новому посетителю, но вскоре снова захрапел, подперев
голову ладонью. Музыка не смолкала, кто-то затянул новое сказание, однако
далеко не такое веселое, как дядя пел у нас дома. Наверное, музыкант очень
устал.
Я увидел отца.
