Он растянулся во весь рост, лежа на спине на широкой голой
засаленной скамье, одетый в свою короткую кожаную куртку и аккуратно укутанный
в свою самую большую шубу. Должно быть, собутыльники укрыли его, когда он
отвалился от стола. Медвежья шуба служила здесь признаком относительного
богатства.
Отец храпел в пьяном сне, от него исходили пары алкоголя. Он
не шелохнулся, даже когда я опустился рядом со скамьей на колени и заглянул ему
в лицо.
Его щеки похудели, но сохранили розовый оттенок, однако под
скулами появились впадины, а в волосах мелькала седина, наиболее заметная в
усах и длинной бороде. Мне показалось, что волосы на висках поредели, а тонкие
гладкие брови приподнялись, но, возможно, это была просто иллюзия. Вокруг глаз
залегли темные круги, веки отекли. Его рук, сцепленных под шубой, я не видел,
но было ясно, что он до сих пор полон сил, до сих пор сохранил крепкое
телосложение и пристрастие к спиртному не успело погубить его окончательно.
Внезапно я с беспокойством ощутил его живую энергию; от него
пахло кровью, пахло жизнью, как будто мне на пути встретилась потенциальная
жертва. Я выбросил эти мысли из головы и смотрел на него с любовью, думая лишь
об одном: как я рад, что он жив. Он вернулся из степей. Он спасся от
разбойников, которые в тот момент казались мне вестниками неизбежной смерти.
Я подтянул поближе табурет, чтобы спокойно посидеть рядом с
отцом и как следует рассмотреть его лицо.
Левую перчатку я так и не надел.
Я положил холодную руку ему на лоб, легко, не желая
позволять себе вольности, и он медленно открыл глаза. Они помутнели от слез, но
тем не менее оставались удивительно яркими, невзирая на лопнувшие сосуды.
Некоторое время он спокойно смотрел на меня, не говоря ни слова, как будто не
видел причин даже пальцем шевельнуть, как будто я казался ему видением из сна.
Я почувствовал, что капюшон упал мне на плечи, но не стал
его поднимать. Я не видел того, что увидел он, но знал, что′ ему
открылось: лицо его сына, чистое, гладкое, совсем как в те дни, когда он в
последний раз видел его живым, и длинные волны заснеженных каштановых волос.
За моей спиной на фоне ярко пламенеющего огня виднелись
грузные силуэты посетителей – они пели, о чем-то громко разговаривали. Вино
текло рекой.
Но для меня в этот момент словно весь мир перестал
существовать, и ничто не встало между мной и этим мужчиной, который так
отчаянно старался сразить разбойников, посылая им вслед одну стрелу за другой,
хотя на него самого сыпался град вражеских стрел.
– Тебя не ранили, – прошептал я. – Я люблю тебя и
только сейчас понимаю, каким ты был сильным.
Разобрал ли он мои слова?
Он прищурился, глядя на меня, и я увидел, как он провел
языком по ярким, как кораллы, губам, просвечивавшим сквозь густые усы и бороду.
– Ранили, – низким, тихим, но не слабым голосом
произнес он. – В меня попали, два раза попали, в плечо и в руку. Но они
меня не убили... И Андрея не отпустили... Я упал с коня... Потом поднялся...
Ноги мне не задело... Я погнался за ними. Я все бежал, бежал... Бежал и
стрелял... Поганая стрела торчала у меня из правого плеча... Вот здесь.
Из-под шубы появилась его рука, и он положил ее на то место,
куда был ранен.
– Но я все равно стрелял. Я ее даже не чувствовал. Я видел,
что они уходят. Они забрали его с собой... Я даже не знаю, был ли он жив... Не
знаю... Зачем им было его увозить, если бы они его убили? Стрелы летели во все
стороны. Настоящий дождь стрел! Их было человек пятьдесят. Все остальные
погибли! Я велел остальным стрелять, не останавливаться ни на миг, не
трусить... И стрелять, стрелять, стрелять... Скакать прямо на них, только
пониже пригнуться... Пригнуться к самым шеям коней и скакать... Может, так они
и сделали... Не знаю...
Он чуть опустил веки и огляделся. Он захотел встать, а потом
посмотрел на меня.
– Дай мне выпить. Купи что-нибудь приличное. У того мужика
есть испанский херес. Купи мне бутылку хереса. Черт возьми, в былые дни я сидел
в засаде и ждал купцов там, на реке, мне никогда не приходилось ничего ни у
кого покупать. Купи мне бутылку белого вина. Я вижу, ты богач.
– Ты не узнаешь меня? – спросил я.
Он посмотрел на меня в явном недоумении. Этот вопрос даже не
приходил ему в голову.
– Ты из замка. Ты говоришь с литовским акцентом. Мне
плевать, кто ты такой. Купи мне вина.
– С литовским акцентом? – тихо спросил я. – Какой
кошмар. Наверное, это венецианский акцент, но мне действительно очень стыдно.
– Венецианский? Тогда тебе нечего стыдиться. Видит Бог, они
пытались спасти Константинополь, пытались. Все катится к черту. Мир сгорит в
огне. Купи мне вина, пока он не сгорел, ладно?
Я встал. У меня остались деньги? Я все еще размышлял об
этом, когда рядом возникла безмолвная фигура Мастера – он протянул мне бутылку
испанского белого вина, откупоренную, подготовленную для моего отца.
Я вздохнул. Его запах для меня теперь ничего не значил, но я
знал, что вино отличного качества. К тому же отец этого хотел.
Тем временем он сел на скамье и уставился на бутылку в моих
руках. Он потянулся за ней, забрал и принялся пить, так же жадно, как я пил
кровь.
– Посмотри на меня внимательно, – сказал я.
– Дурак, здесь слишком темно, – ответил он. – Что
я могу увидеть? М-м-м-м... А вино и впрямь хорошее. Спасибо...
И вдруг он замер, так и не донеся бутылку до рта в очередной
раз. Он застыл в необычной позе, как будто находился в лесу и только что
почувствовал приближение медведя или какого-то другого смертельно опасного зверя.
Он окаменел, не выпуская бутылку из рук, и на лице его жили только обращенные
ко мне глаза.
– Андрей, – прошептал он.
– Я жив, отец, – мягко отозвался я. – Меня не
убили. Меня похитили, чтобы продать, и продали очень выгодно. Потом посадили на
корабль и увезли на юг, затем – на север, в Венецию. Там я сейчас и живу.
Его глаза оставались спокойными. Им овладела удивительная
безмятежность. Он был слишком пьян, чтобы протестовать или восхищаться
неожиданным явлением. Напротив, истина проникла в самые глубины его души и
захлестнула его единой волной, так что он сумел понять каждый ее нюанс: что я
не страдал, что я богат, что я живу хорошо.
