– У меня свои занятия, – ответил я. – Ты прекрасно
это знаешь. Тебе известно, что я не слоняюсь без дела, что мой разум так же
голоден, как и мое тело. Так что оставь меня в покое.
– Все это прекрасно, маленький господин, –
доброжелательно возразил он, – но ты должен вернуться в мою школу. Тебе
предстоит еще многому у меня учиться.
Пять ночей я его отталкивал. Но потом... Ранний вечер я
провел на площади Сан-Марко на большом празднестве, слушая музыкантов и
наблюдая за жонглерами, а после полуночи задремал на кровати Мастера. Не знаю,
сколько прошло времени, но я вдруг почувствовал, как его хлыст буквально
резанул меня по ногам. Я аж подскочил от неожиданности.
– Просыпайся, дитя, – сказал он.
Я перевернулся и поднял голову. Я был поражен. Он стоял надо
мной, скрестив руки, держа наготове длинный хлыст. Он был одет в длинную
подпоясанную тунику из фиолетового бархата, а волосы зачесал назад и перевязал
на затылке.
Я отвернулся от него, решив, что это не более чем очередная
вспышка гнева и что он скоро уйдет. Но хлыст просвистел в воздухе вновь, и на
сей раз на меня обрушилась лавина ударов.
Я чувствовал их так, как никогда не чувствовал в смертной
жизни. Я стал сильнее и приобрел повышенную сопротивляемость, но на долю
секунды каждый удар прорывал мою сверхъестественную оборону и вызывал крошечный
взрыв боли.
Я пришел в бешенство. Я попытался выбраться из постели и,
скорее всего, ударил бы Мастера – до такой степени меня разозлило подобное
обращение. Но он поставил колено мне на спину и продолжал хлестать меня, пока я
не закричал.
Тогда он встал и, потянув за воротник, поставил меня на
ноги. Меня трясло от гнева и смятения.
– Хочешь еще? – спросил он.
– Не знаю, – ответил я, сбрасывая его руку, и он с
легкой усмешкой уступил. – Наверное! То мое сердце беспокоит тебя больше
всего на свете, то ты обращаешься со мной как со школяром. Так в чем дело?
– У тебя было достаточно времени горевать и плакать, –
сказал он. – Достаточно, чтобы обдумать и оценить все, что ты получил.
Теперь возвращайся к работе. Иди к столу и будь готов писать. Или я еще раз
тебя выпорю.
Я разразился целой тирадой:
– Я не собираюсь терпеть такое обращение! В этом не было
абсолютно никакой необходимости. Что мне писать? В душе я исписал тома. Ты
думаешь, что можно загнать меня в мерзкие рамки послушного ученика, ты
считаешь, что это самый подходящий стиль обращения со мной, в то время как у
меня полный сумбур в мыслях, в то время как мне необходимо столько обдумать...
Ты полагаешь...
Он дал мне пощечину. У меня закружилась голова. Едва зрение
прояснилось, я посмотрел ему в глаза.
– Я хочу вернуть твое внимание, – заявил Мастер. –
Я хочу, чтобы ты прекратил свои медитации. Садись за стол и напиши мне вкратце,
что значило для тебя твое путешествие на родину и что ты теперь здесь видишь
такого, чего раньше не видел. Пиши сжато, воспользуйся самыми точными сравнениями
и метафорами, пиши аккуратно и быстро.
– Примитивная тактика, – пробормотал я.
Во мне еще отдавалось эхо ударов. Совсем не так, как
ощущается боль в смертном теле, но тоже неприятно, и мне было противно.
Я уселся за стол. Я собирался написать что-нибудь резкое,
например: «Я узнал, что я – раб тирана». Но, подняв глаза и увидев, что он
стоит рядом с хлыстом в руке, я передумал.
Он знал, что наступил самый подходящий момент, чтобы подойти
и поцеловать меня. И не преминул им воспользоваться. А я неожиданно для себя
осознал, что поднял лицо навстречу его поцелую еще раньше, чем он успел
наклонить голову. Это его не остановило.
Я испытал сокрушительное счастье, уступая ему. Я обнял его
за плечи.
После нескольких долгих сладостных минут он отпустил меня, и
я принялся за работу, причем написал достаточно много – примерно то же, о чем
говорил ранее. Я писал о том, что во мне воюют плотское и аскетическое начала;
я писал о том, что моя русская душа стремится к высшему уровню
экзальтации. Я достигал его, когда создавал иконы, но благодаря своей красоте
иконы удовлетворяли потребности моего чувственного начала. И по мере того как я
писал, я впервые начал понимать, что древнерусский стиль – точнее,
ранневизантийский – сам по себе воплощает борьбу между чувственным началом и
аскетизмом: сдержанные, плоские, суровые фигуры на фоне ярких красок в целом
представляют собой истинную усладу для глаз и одновременно символизируют
самоотречение.
Пока я писал, Мастер ушел. Однако в тот момент это уже не
имело значения. Я с головой ушел в работу и постепенно отошел от анализа и
начал рассказывать старую повесть:
«В древние времена, когда на Руси не знали Иисуса Христа,
Владимир, великий киевский князь, – а в те дни Киев был великолепным
городом – направил своих подданных в разные страны, дабы там они изучили три
религии Господа: мусульманскую, которая, по мнению этих людей, дурно пахла и
отдавала безумием, религию папского Рима, в которой эти люди не видели никакого
великолепия, и, наконец, византийское христианство. В Константинополе посланцам
Руси показали удивительные церкви, где греки-христиане поклонялись своему Богу,
и они сочли эти здания такими прекрасными, что не могли понять, попали ли они
на небеса или остались на земле. Никогда еще жители Руси не видели подобной
красоты. Они исполнились уверенности, что Господь пребывает с теми, кто
исповедует религию Константинополя, поэтому на Руси приняли именно такое
христианство. Таким образом, именно в красоте зародилась наша русская церковь.
Прежде в Киеве можно было найти то, что стремился воссоздать
Владимир, но Киев сейчас лежит в руинах, а в Константинополе турки захватили
храм Святой Софии, и приходится ехать в Венецию, чтобы посмотреть на великую
Теотокос, Святую Деву, Богородицу, и ее сына, когда он становится Пантократором,
божественным Творцом. В Венеции в искрящихся золотых мозаиках и в мускулистых
изображениях новой эпохи я нашел то самое чудо, которое принесло свет Господа
нашего Иисуса Христа в страну, где я родился, свет Господа нашего Иисуса
Христа, и по сей день горящий в лампадах Печерской лавры».
Я положил перо, резко отодвинул от себя исписанные страницы,
уронил голову на руки и тихо заплакал в тишине темной спальни. Мне было все
равно, пусть меня бьют, пинают ногами или игнорируют.
В конце концов Мариус пришел за мной и отвел меня в наш
склеп, и теперь, несколько веков спустя, я осознаю, что навсегда запомнил те
уроки прежде всего потому, что в ту ночь он заставил меня писать.
