Сплошные черепа, купол из черепов, а там, где купол
переходил в стены, – обрамление из берцовых костей по всей окружности, а
внизу – разные кости человеческих тел, не образующие определенного узора, как
простые камни, подобным образом вдавленные в раствор при постройке стены.
Это помещение состояло из одних костей и освещалось свечами.
Да, я уловил запах свечей, чистейший пчелиный воск, как в богатом доме.
– Нет, – задумчиво сказал голос, – скорее как в
церкви, ибо ты находишься в церкви Господа, хотя наш Верховный глава – дьявол,
святой основатель нашего ордена, так почему бы не пчелиный воск? Предоставляю
тебе, тщеславному светскому венецианцу, считать его роскошью, путать его с
богатством, в котором ты барахтался, как свинья в помоях.
Я тихо засмеялся.
– Поделись со мной еще своей великодушной и идиотской
логикой, – сказал я. – Фома Аквинский от дьявола. Давай, говори.
– Не стоит надо мной насмехаться, – искренне и умоляюще
ответил он. – Я же спас тебя от огня.
– Иначе я был бы уже мертв.
– Ты хочешь сгореть?
– Нет, только не так мучиться, нет, я и помыслить не могу,
чтобы мне или кому-то еще пришлось так страдать. Но умереть – да, хочу.
– А как ты думаешь, если ты все-таки умрешь, какая участь
тебя ожидает? Разве адский огонь не в пятьдесят раз жарче костра, разожженного
для тебя и твоих друзей? Ты – дитя ада; ты стал им в тот момент, когда
богохульник Мариус влил в тебя нашу кровь. Никто не сможет изменить этот
приговор. Твою жизнь хранит проклятая кровь, противоестественная кровь, кровь,
приятная сатане, кровь, приятная Богу лишь потому, что ему приходится держать
при себе сатану, чтобы проявлять свою доброту и давать человечеству выбор между
добром и злом.
Я опять засмеялся, но постарался проявить побольше уважения.
– Вас так много, – сказал я, оглядываясь вокруг.
Многочисленные свечи ослепили меня, но не доставили неприятных ощущений.
Казалось, на фитилях танцует другое пламя – не то, что поглотило моих братьев.
– Они были твоими братьями, эти избалованные, изнеженные
смертные? – спросил он. Его голос не дрогнул.
– А ты сам веришь в тот вздор, который мелешь? –
спросил я, передразнивая его тон.
Он рассмеялся в ответ, тихо, как в церкви, как будто мы
перешептывались друг с другом о нелепости проповеди. Но здесь не было Святого
причастия, как в освященной церкви, – зачем же шептаться?
– Дорогой мой, – сказал он, – как просто было бы
устроить тебе пытки, вывернуть наизнанку твои высокомерные мозги, превратить
тебя в инструмент для хриплых криков. Как просто было бы замуровать тебя в
стену, чтобы твои крики доносились не слишком шумно, а стали бы приятным
аккомпанементом для наших ночных медитаций. Но я не питаю вкуса к подобным
вещам. Вот почему я так хорошо служу дьяволу; я так и не полюбил зло и
жестокость. Я их ненавижу, и, если бы мне было дозволено взглянуть на распятие,
я смотрел бы на него со слезами, как смотрел смертным человеком.
Я прикрыл глаза, принося в жертву танцующие огоньки,
окроплявшие полумрак. Я украдкой послал навстречу его мыслям сильнейший
импульс, но наткнулся на запертую дверь.
– Да, этим образом я преграждаю тебе путь. Болезненно
буквальный образ для такого образованного язычника. Но ведь твою преданность
Господу нашему Иисусу Христу взрастила сухая и наивная среда? Но подожди, сюда
несут дары для тебя, они весьма ускорят наше соглашение.
– Соглашение, сударь? О каком соглашении идет речь? –
спросил я. Я тоже услышал чье-то приближение. Мне в ноздри ударил крепкий,
отвратительный дух. Я не шевелился и не открывал глаз. Я услышал, как пришелец
рассмеялся низким грохочущим смехом, так хорошо освоенным теми, кто распевал
«Dies Irae» с непристойным лоском. Удушающий запах вызывал в памяти горелую
человеческую плоть или что-то в этом роде. Мне было противно. Я начал было
отворачиваться, но постарался остановиться. Звуки и боль я мог выдержать, но не
этот ужасный, ужасный запах.
– Подарочек для тебя, Амадео, – сказал пришелец.
Я поднял глаза. Я смотрел прямо в лицо вампиру, созданному
из молодого человека с пепельно-белыми волосами и длинным худощавым телом
скандинава. В обеих руках он держал большую урну. Потом он ее перевернул.
– Нет-нет, прекрати! – Я вскинул руки. Я понял, что
это. Но было уже слишком поздно.
На меня посыпался поток пепла. Я задохнулся, крикнул и
перевернулся. Я не мог вытрясти пепел из глаз и рта.
– Прах твоих братьев, Амадео, – сказал скандинав. Он
разразился безудержным взрывом смеха.
Беспомощно лежа на животе, прижав к лицу руки, я стряхивал с
себя горячую кучу пепла. В результате я несколько раз перевернулся, вскочил на
колени, потом поднялся. Я попятился к стене. Упала огромная железная подставка
для свечей, перед моим затуманенным взглядом заискрились огоньки, сами свечки
попадали в грязь. Я услышал, как загремели кости. Я вскинул руки к лицу.
– А где же наша очаровательная сдержанность? – спросил
скандинав. – Что это, наш херувимчик плачет? Так называл тебя твой
господин – херувимчик, нет? Держи! – Он дернул меня за руку, а второй
рукой попытался размазать по мне пепел.
– Проклятый демон! – крикнул я.
Я обезумел от бешенства и негодования. Я схватил его голову
обеими руками и изо всех сил повернул, переломав все кости, а потом посильнее
пнул его правой ногой. Он со стоном опустился на колени, не умирая, несмотря на
сломанную шею, но я поклялся, что не оставлю ему жизнь ни в одном кусочке тела,
и с размаху ударив его правой ногой, я сбил с него голову, кожа порвалась и
лопнула, из зияющей дыры на туловище хлынула кровь.
– На себя посмотрите, сударь, – уставился я в его
отчаянные глаза. Зрачки все еще дергались. – Умри же, умри, ради себя
самого. – Я покрепче вцепился пальцами левой руки в его волосы и, повертевшись
по сторонам, нащупал правой рукой свечку, сорвал ее с железного гвоздя и по
очереди вдавил ее в его глазницы, пока он не лишился обоих глаз.
– Ага, значит, так тоже можно, – сказал я, поднимая
голову и сощурив глаза от слепящего света.
Постепенно я различил его фигуру. Его густые вьющиеся черные
волосы спутались. Он сидел в углу, и вокруг его табурета развевались черные
одежды. Лицо, хотя и было обращено немного вбок, от меня не отворачивалось, и
при свете я легко смог определить его очертания. Благородное, прекрасное, в
изогнутых губах не меньше силы, чем в огромных глазах.
– Он никогда мне не нравился, – мягко сказал он,
поднимая брови, – однако должен сказать, что ты поразил меня. Я не ожидал,
что он уйдет так рано.
