– Господи, а кто же не защитник истины? – горько
спросил я. – Смотри, у меня все руки в крови твоего брата во Христе! А ты,
странная, напичканная кровью пародия на человека, сидишь и смотришь на это
совершенно равнодушно!
– А у тебя острый язык для такого милого личика, –
сказал он с прохладным удивлением. – Твои мягкие карие глаза, твои темные,
осенние, рыжие волосы свидетельствуют об уступчивости характера. Но ты неглуп.
– Неглуп? Ты сжег моего господина! Ты его уничтожил. Ты сжег
его детей! Я твой пленник – разве нет? Зачем? И ты еще смеешь говорить со мной
об Иисусе Христе? Ты?! Ты?!! Отвечай, зачем нужна эта трясина грязи и фантазий,
вылепленная из глины и священных свечей?
Он засмеялся. В углах его глаз появились морщинки, лицо
стало веселым и приятным. Волосы, несмотря на грязь и колтуны, сохранили
сверхъестественный блеск. Как бы он блистал, освобожденный от своих кошмарных
заблуждений!
– Амадео, мы – Дети Тьмы, – терпеливо объяснил
он. – Мы, вампиры, созданы быть бичом рода человеческого, как эпидемия
чумы. Мы – часть испытаний и несчастий этого мира; мы пьем кровь, мы убиваем во
славу Господа, который хочет испытать человечество.
– Не произноси такие страшные слова. – Я прикрыл уши
руками и съежился от страха.
– Но ты же понимаешь, что это правда, – настаивал он,
не повышая голоса. – Глядя на меня в моей сутане, рассматривая мою
комнату, ты все понимаешь. Я живу, ограничивая себя во всем во имя Господа, как
в старину жили монахи, пока они не научились расписывать стены эротическими
картинами.
– Ты говоришь как сумасшедший, я не понимаю, зачем тебе это
нужно. – Я отказывался вспоминать Печерскую лавру!
– Нужно, потому что здесь я обрел свою цель, я увидел цель
Господа, а превыше ее ничего нет. Ты бы предпочел остаться проклятым, одиноким,
эгоистом, влачащим бессмысленное существование? Ты бы отвернулся от замысла
столь великого, что в нем есть место самому крошечному младенцу? Ты думал, что
можно прожить вечность без великолепия этого грандиозного замысла, пытаясь
отрицать участие Господа в создании каждой прекрасной вещи, которую ты возжелал
и получил в собственность?
Я замолчал, приказывая себе даже не думать о древних русских
святых. Он был мудр и потому не настаивал. Напротив, он очень мягко, без
дьявольского ритма, запел латинский гимн:
– Dies irae, dies illa
Solvet saeclum in favilla
Teste David cum Sibylla
Quantus tremor est futuris...
И в этот день, в день Страшного Суда, мы исполним свой долг,
мы, его Темные ангелы, заберем в преисподнюю грешные души – согласно его Божественной
воле.
Я опять поднял на него взгляд.
– А последняя мольба, чтобы он смилостивился над нами? Разве
он страдал не за нас?
Я тихо пропел по-латыни:
– Recordare, Jesu pie,
Quod sum causa tuae viae...
Вспомни, милосердный Иисус, Господь наш, что ради меня
совершил ты свой путь...
Я поспешил продолжить, с трудом находя в себе мужество
окончательно выразить этот кошмар.
– Какой монах из монастыря моего детства не надеялся в один
прекрасный день быть с Богом? И что ты мне говоришь? Что мы, Дети Тьмы, служим
ему без всякой надежды когда-нибудь оказаться с ним?
Он внезапно расстроился.
– Существует какая-то неизвестная нам тайна, –
прошептал он, отводя взгляд, как будто действительно молился. – Как он
может не любить сатану, если сатана так хорошо служит ему? Как может он не
любить нас? Я не понимаю, но я – то, что я есть, а ты – такой же, как я. –
Он взглянул на меня, снова мягко приподняв брови, чтобы подчеркнуть свое
удивление. – И мы должны служить ему. Иначе мы пропадем.
Он соскользнул с табурета и опустился рядом со мной,
скрестив ноги, а потом, вытянув длинную руку, положил ее мне на плечо.
– Великолепное создание, – сказал я. – Подумать
только, Бог породил как тебя, так и мальчиков, которых ты убил сегодня ночью,
чьи прекрасные тела ты предал огню...
Он помрачнел.
– Амадео, прими другое имя и останься с нами, живи с нами.
Ты нам нужен. Что ты будешь делать один?
– Скажи, зачем ты убил моего господина.
Он отпустил меня и уронил руку на колени, на черную ткань.
– Нам запрещено использовать свои таланты, прельщая
смертных. Нам запрещено дурачить их своим мастерством. Нам запрещено искать
утешения в их обществе. Нам запрещено появляться в местах света.
Меня это не удивляло.
– Наши сердца так же чисты, как и у монахов аббатства
Клюни, – сказал он. – Мы содержим свои монастыри в строгости и
святости, мы охотимся и убиваем, чтобы совершенствовать Сад Господа нашего,
Долину Слез. – Он сделал паузу, а потом продолжил, еще больше смягчив
голос и добавив в него удивления: – Мы подобны жалящим пчелам, крысам, крадущим
зерно; мы подобны Черной смерти, уносящей молодых и старых, прекрасных и
уродливых. – Он посмотрел на меня взглядом, молящим о понимании. –
Соборы поднимаются из пыли, чтобы человек увидел чудо. И в камне люди вырезают
танец скелетов, чтобы напомнить о быстротечности жизни. Мы вооружаемся косами и
вступаем в армию скелета в черном, вырезанного на тысяче дверей, на тысяче
стен. Мы – последователи Смерти, чей жестокий лик запечатлен в миллионах
крошечных молитвенников, лежащих в руках как богачей, так и бедняков.
У него были огромные мечтательные глаза. Он посмотрел по
сторонам на мрачную келью с куполообразным потолком, под которым мы сидели. В
его черных зрачках отражались свечи. На секунду веки его опустились, потом
глаза открылись вновь – яркие, прояснившиеся.
– Твой господин это понимал, – с сожалением
констатировал он. – Действительно понимал. Но он был родом из языческих
времен, он был ожесточен и сердит, он неизменно отказывался признавать Божию
благодать. В тебе он увидел Божию благодать, потому что твоя душа чиста. Ты
молод и чувствителен, ты открываешься навстречу ночному свету, как лунный
цветок. Сейчас ты нас ненавидишь, но со временем ты все поймешь.
– Не знаю, пойму ли я еще что-нибудь, – возразил
я. – Я равнодушен, я уничтожен, я не имею понятия о чувствах, о желаниях,
даже о ненависти. Я должен бы тебя ненавидеть, но это не так. Я пуст. Я хочу
умереть.
