– Но ты умрешь только по воле Божией, Амадео, – сказал
он. – Не по собственной воле. – Он устремил на меня пристальный
взгляд, и я понял, что больше не могу скрывать от него свое воспоминание о
киевских монахах, медленно изнуряющих себя голодом, но утверждающих, что им
необходимо подкреплять себя пищей, ибо Бог определит, когда им умереть.
Я пытался скрыть эти образы, я рисовал в воображении и тщательно
маскировал маленькие картинки. Я ни о чем не думал. У меня на языке вертелось
только одно слово: ужас. А в голове была лишь одна мысль: что до сих пор я был
глупцом.
Откуда-то появилась женщина-вампир. Она вошла через
деревянную дверь и аккуратно, как примерная монахиня, прикрыла ее за собой,
чтобы не поднимать ненужного шума. Потом подошла к Сантино и встала за его
спиной.
Ее густые седые волосы были, как и у него, грязными и
спутанными и тоже падали на плечи тяжелым и плотным покрывалом. Одета она была
в какие-то древние лохмотья. Пояс на бедрах, какой носили женщины ушедших эпох,
украшал узкое платье, подчеркивавшее тонкую талию и изящные изгибы тела, –
такие изысканные платья можно увидеть на каменных фигурах, выбитых на богатых
саркофагах. Огромные глаза, казалось, вбирали в себя в полумраке каждую частицу
света, полные губы отчетливо выделялись на серовато-серебристом фоне пыли,
покрывавшей ее лицо и делавшей более явственной изящную линию скул и
подбородка. Шея и грудь оставались практически обнаженными.
– Он останется с нами? – Приятный, спокойный голос
проник мне в самую душу. – Я молилась за него. Я слышала, как он плачет,
но только глубоко внутри, не произнося ни звука.
Я отвел взгляд, заставляя себя испытывать к ней отвращение –
к своему врагу, убийце тех, кого я любил.
– Да, – ответил темноволосый Сантино. – Он
останется с нами, из него может получиться неплохой лидер. У него много силы.
Видишь, он убил Альфредо! О, что за чудесное зрелище – столько ярости, столько
детской злобы в лице.
Она мельком глянула на останки вампира – впрочем, я и сам не
знал, что от него осталось. Я в ту сторону не поворачивался.
Ее лицо смягчилось, выражая глубокую, горькую печаль. При
жизни она, должно быть, была прекрасна; прекрасна она была бы и сейчас – такую
красоту не мог скрыть даже слой пыли.
Она мгновенно стрельнула в меня укоризненным взглядом, но
быстро смягчилась.
– Суетные мысли, дитя, – сказала она. – Я живу не
ради зеркал, как твой господин. Чтобы служить моему Господину, мне не нужны ни
шелка, ни бархат. Ах, Сантино, он еще совсем младенец. – Она говорила обо
мне. – В былые века я могла бы сложить стихи, восхваляя эту красоту,
пришедшую к нам от Бога, чтобы осветить запачканные сажей щели, лилия в
темноте, сын феи, подложенный лунным светом в колыбель молочницы, чтобы
поработить наш мир своим девичьим взглядом и тихим мужским голосом.
Ее лесть взбесила меня, но даже мысль о том, что в этом аду
я могу вдруг лишиться возможности слышать этот полный очарования голос,
показалась мне невыносимой. Мне было все равно, что она скажет. Одного только
взгляда на ее белое лицо с голубоватыми, похожими на прожилки в мраморе венами
было достаточно, чтобы понять: для моей мести она слишком стара. «И все же убей
ее, да, сорви с тела голову, да, проткни ее свечами, да, да...» – стиснув зубы,
думал я. А он? Как мне расправиться с ним? Ведь он, судя по оливковому оттенку
кожи, отнюдь не так стар, и вполовину не так стар. Однако эти порывы увяли, как
сорняки, вырванные из моих мыслей северным ветром, ледяным ветром моей умирающей
воли.
Да, оба они были красивы.
– Тебе не придется отказаться от всей красоты, –
доброжелательно заговорила она. Наверное, невзирая на все усилия их скрыть, она
все же прочла мои мысли. – Но ты увидишь другую красоту, суровую и
многообразную, – когда будешь лишать людей жизни. По мере того как ты
станешь выпивать их досуха, ускоряя переход бедных душ к благодати или к вечным
мукам, чудесный материальный узор постепенно превратится в раскаленную паутину,
а их предсмертные мысли окутают тебя траурной вуалью, затуманят твой взор. Да,
это красота. Ты увидишь красоту звезд – они всегда будут приносить тебе
успокоение. И земли, да, самой земли, – в ней ты найдешь тысячу оттенков
темноты. Такой будет твоя красота. Ты всего лишь отказываешься от хрупких
красок человечества и оскорбительного великолепия богатства и тщеславия.
– Я ни от чего не отказываюсь, – возразил я.
Она улыбнулась, и ее лицо озарилось неотразимым теплым
светом, в отблесках дрожащего пламени свечей сияли длинные, густые, вьющиеся
белые волосы.
Она взглянула на Сантино.
– Как хорошо он понимает, о чем мы говорим. Но при этом
ведет себя как непослушный ребенок, высмеивающий в своем невежестве все подряд.
– Он понимает, понимает, – ответил Сантино с
неожиданной горечью.
Он кормил крыс. Бросив взгляд сначала на нее, потом на меня,
он, казалось, погрузился в раздумья, тихо бормоча себе под нос старинное
григорианское песнопение.
В темноте я слышал остальных. Вдалеке продолжали бить в
барабаны, но это уже было совершенно невыносимо. Я посмотрел на потолок, на
черепа с провалами ртов, пустыми глазницами слепо взиравшие на нас с
безграничным терпением.
Я посмотрел на них – на сидящего Сантино, отягощенного
заботами или погруженного в мысли, и на ее похожий на статую силуэт в рваных
лохмотьях, возвышающийся за его спиной, на ее разделенные на пробор седые
волосы, на пыль, покрывавшую ее лицо.
– Те, Кого Следует Оберегать, дитя, – кто они? –
внезапно спросила она.
Сантино устало махнул правой рукой.
– Алессандра, этого он не знает. Не сомневайся. Мариус был
слишком умен, чтобы ему рассказать. И что с ней стало, со старой легендой, за
которой мы гоняется столько лет, что потеряли им счет? Те, Кого Следует
Оберегать... Если они таковы, что их нужно оберегать, то их больше нет,
поскольку их хранителя – Мариуса – больше нет, и оберегать их некому.
Меня затрясло от ужаса, – я боялся, что из глаз моих
вот-вот польются безудержные слезы и что они станут этому свидетелями. Нет,
слишком чудовищно... Мариуса больше нет...
– На то Божья воля, – поспешно, словно испугавшись за
меня, продолжил Сантино. – Бог пожелал, чтобы все здания рассыпались,
чтобы все тексты были расхищены или сгорели, чтобы все свидетельства очевидцев
таинства были уничтожены. Подумай, Алессандра. Подумай. Все написанное рукой
Матвея, Марка, Луки, Иоанна, Павла погребено под спудом времен. Где хоть один
свиток с подписью Аристотеля? А Платон? Остался ли нам хоть один клочок,
брошенный им в огонь, – хоть одно свидетельство его лихорадочных трудов?..
