Я покачал головой. И постарался, чтобы мои слова прозвучали
мягко и просительно.
– Соберись с силами, ученый, – сказал я, медленно
поворачиваясь к нему. – Следи за своей страницей. Это для тебя и для
Сибил. Да, это и для моего маленького Бенджика. Но в своем роде – это моя
симфония для Сибил. История начинается очень давно. Может быть, я никогда
по-настоящему не сознавал, насколько давно, – до этого самого момента.
Слушай и записывай. А я буду шагать по комнате, проповедовать и обвинять.
Глава 2
Я смотрю на свои руки и вспоминаю слово «нерукотворный». Я
знаю, что это означает, хотя всякий раз, когда мне доводилось его слышать, речь
шла именно о чем-то созданном моими руками.
Хотел бы я сейчас заняться живописью, взять в руки кисть и
поработать ею, как в прежние времена, – впасть в транс и неистово, одним
мазком наносить краски, чтобы каждая линия, каждый оттенок с первого раза
принимали окончательный вид.
Нет, я слишком расстроен, воспоминания пугают меня.
Позволь, я сам выберу, с чего начать.
Константинополь... Недавно попавший под контроль турок... Я
хочу сказать, что к тому моменту, когда меня – мальчика-раба, захваченного в
диких землях родной ему страны, о которой он ничего толком не знал, за
исключением, пожалуй, лишь ее названия: Золотая Орда, – привезли в этот
город, он принадлежал мусульманам меньше века.
Меня уже успели лишить воспоминаний, а также родного языка и
способности связно мыслить. Я помню убогие, грязные комнаты – должно быть, в
Константинополе, потому что впервые за целую вечность, прошедшую после того,
как меня вырвали из той жизни, о которой я напрочь забыл, я понимал, о чем
говорят окружавшие меня люди.
Это были торговцы, занимавшиеся продажей рабов для
европейских борделей, и говорили они, конечно, по-гречески. Верности религии
они не знали, а я не знал ничего другого, но память сочувственно избавила меня
от подробностей.
Меня бросили на толстый турецкий ковер, шикарный, с красивым
орнаментом, – такие можно встретить лишь во дворцах. Здесь он служил для
демонстрации особенно ценных и дорогих товаров.
Кто-то расчесал мои длинные влажные волосы, причем
постарался сделать эту процедуру весьма болезненной. Все личные вещи с меня
содрали, и под старой потрепанной туникой из золотой ткани на мне ничего не
было. В комнате было жарко и сыро. Мне хотелось есть, но, поскольку на пищу
надеяться не приходилось, я знал, что эта колючая, пронзительная боль вскоре
затухнет сама собой. Туника с длинными широкими рукавами доходила мне до
коленей и, должно быть, наделяла меня неким несуществующим ореолом, делая
похожим на падшего ангела.
Встав на ноги, естественно босые, я увидел этих людей и
понял, чего они хотят: порока, мерзости, расплачиваться за которые придется в
аду. У меня в голове зазвучало эхо проклятий давно исчезнувших старейшин:
слишком красивый, слишком слабый, слишком бледный, слишком много дьявольского в
глазах – и улыбка от дьявола.
Как же сосредоточенно спорили эти мужчины, как напряженно
торговались! Они пристально рассматривали меня, но никто не удосужился
заглянуть мне в глаза.
Мне вдруг стало смешно. Все здесь делалось в такой спешке!
Те, кто меня привез, ушли. Те, кто отмывал и оттирал меня, остались в купальне.
Меня кинули на ковер, как сверток.
На секунду у меня мелькнула уверенность, что когда-то я был
острым на язык и циничным и вообще хорошо разбирался в мужской природе. Я
смеялся, потому что эти торговцы приняли меня за девочку.
Я ждал, слушал, улавливая отдельные обрывки разговора. Мы
находились в просторной комнате с низким потолком, а точнее – пологом из шелка,
расшитым крошечными зеркалами и всякими завитушками, которые так любят турки.
Ароматические лампы дымили и коптили, наполняя воздух неясной дымкой, от
которой щипало глаза.
Люди в тюрбанах и кафтанах, как и их речь, не казались мне
непривычными. Но я понимал только отдельные фразы. Я поискал глазами путь к
бегству. Бесполезно. У выходов, ссутулившись, стояли суровые, крепкие, мрачно
насупившиеся люди. В дальнем конце комнаты за столом сидел человек и
сосредоточенно щелкал костяшками счетов; перед ним кучками лежали золотые
монеты.
Один из торговцев, высокий худой мужчина с широкими скулами,
мощной челюстью и гнилыми зубами, подошел ко мне и ощупал мои плечи и шею.
Потом он поднял тунику. Я буквально окаменел, как парализованный, хотя не
испытывал ни злости, ни осознанного страха. Это была страна турок, и я знал,
что они делают с мальчиками. Однако мне не доводилось видеть что-либо своими
глазами или на картинках, равно как не приходилось слышать рассказы свидетелей
и встречаться с людьми, жившими в этой стране или хоть однажды здесь
побывавшими и возвратившимися домой.
Домой... Несомненно, я хотел забыть, кто я такой. Наверняка.
К этому меня вынуждал позор. Но в тот момент, стоя в комнате, похожей на шатер,
на ковре с цветочными узорами, окруженный купцами и работорговцами, я изо всех
сил напрягал память, как будто стоило мне мысленно представить себе карту – и я
смогу воспользоваться ею, чтобы вернуться в родные места.
И все-таки я сумел вспомнить степи, дикие земли, земли, куда
никто не ездит, за исключением... Но здесь начинался пробел. Я был в степи... Я
бросил вызов судьбе – по глупости, но по своей воле. Я вез с собой что-то
чрезвычайно важное. Я соскочил с лошади, вырвал из притороченного к седлу
кожаного мешка большой сверток и побежал, прижимая его к груди.
– Деревья! – крикнул он... Но кем был этот «он»?
Тем не менее я понимал, что он хочет сказать: нужно
добраться до рощи и спрятать там это сокровище, великолепную волшебную вещь,
лежавшую в свертке... «Нерукотворную» вещь...
Но мне не удалось уйти далеко. Когда меня схватили, я бросил
сверток, и они даже не стали его искать – во всяком случае, насколько я видел.
Пока меня поднимали в воздух, я думал: ее не следует оставлять вот так,
завернутой в ткань. Ее необходимо спрятать среди деревьев...
Должно быть, меня изнасиловали на корабле, потому что
путешествия и прибытия в Константинополь я не помню. Память не сохранила
ощущения голода, холода или страха, равно как и воспоминаний о грубом обращении
или насилии надо мной.
Только здесь я впервые во всех подробностях узнал, что такое
насилие, почувствовал зловоние жирных тел, услышал проклятия и ругательства в
адрес обесчещенного и погубленного невинного ребенка.
Меня охватило чудовищное, невыносимое чувство абсолютной
беспомощности и бессилия.
Омерзительные люди, безбожники, противники человеческого
естества...
