Этот Лестат, даже и не подозревавший о существовании древних
обществ и древних обычаев, о вымазанных сажей разбойниках, обитавших под
кладбищами и считавших, что имеют право заклеймить его как еретика, бродягу и
незаконного обладателя Темной Крови, прохаживался по самым модным уголкам
Парижа, одинокий, терзаемый своими сверхъестественными дарованиями, но
одновременно упивавшийся своей новой силой, танцевал в Тюильри с шикарно
одетыми женщинами, наслаждался красотой балета и великолепными представлениями
в королевских театрах и не только слонялся по местам света, как мы их называли,
но и скорбно блуждал по самому собору Парижской Богоматери, прямо перед главным
алтарем... А Бог так и не поразил его молнией. Лестат нас уничтожил. Он
уничтожил меня. После того как я, исполненный сознания долга, захватил его и
приволок на наш подземный суд, Алессандра, которая, как и большинство
старейших, к тому моменту уже лишилась рассудка, вступила с ним в веселую
перепалку, а потом ушла в огонь, оставив меня наедине с очевидным абсурдом:
нашим древним обычаям пришел конец, наши суеверия смехотворны, наши пыльные
черные одеяния нелепы, наши самобичевания и самоотречения бессмысленны, наша
вера в то, что мы служим Богу и дьяволу, не более чем наивный и глупый
самообман. А наша община в городе веселых атеистов, каким был Париж в Век
Разума, выглядит столь же нелепо, как выглядела бы несколько веков назад в
глазах моего возлюбленного венецианца Мариуса.
Лестат был разрушителем, насмешливым пиратом, не признававшим
никаких кумиров и авторитетов. И вскоре он покинул Европу, чтобы найти себе
безопасную и удобную территорию в Новом Свете, в колонии Нового Орлеана.
Он не мог предложить мне в утешение никакой философии, и я,
лишенный веры монах с детским лицом, вышел из самой черной темницы, чтобы
облачиться в модную одежду современной эпохи и пройтись по широким улицам
Парижа, как за три столетия до того по набережным Венеции.
А мои последователи, те немногие, кого я не смог одолеть и с
горечью предать огню, беспомощно, ощупью двигались по пути к новообретенной
свободе – свободе вытаскивать золото из карманов своих жертв, рядясь в их шелка
и напудренные парики, свободе в восторженном изумлении наслаждаться чудесами
яркой сцены, блистательной гармонией сотни скрипок, проделками актеров и
рифмоплетов.
Какая участь ожидала нас, вслепую пробиравшихся ранними
вечерами сквозь толпу на бульваре, несмело входящих в изысканные особняки и
пышные бальные залы?
Мы убивали в обитых атласом будуарах и на парчовых подушках
позолоченных карет. Мы купили себе красивые гробы с причудливой резьбой, а на
ночь запирались в отделанных золотом и красным деревом подвалах.
Что стало бы с нами, разобщенными, когда мои дети боялись
меня, а я точно не знал, в какой момент щегольство и сумасбродство французского
освещенного города заставят их совершить опрометчивую или пагубную выходку с
чудовищными последствиями?
Именно Лестат дал мне ключ, Лестат дал мне место, где я смог
найти приют для своего обезумевшего и бешено бьющегося сердца, где я смог
собрать вместе своих последователей и создать хоть какую-то видимость разумного
существования в новых условиях.
Перед тем как выбросить меня на мель среди останков моих
Великих Законов, он передал мне тот самый бульварный театр, где сам когда-то
был молодым пастушком комедии дель арте. Все смертные актеры уехали. Осталась
только элегантная, нарядная скорлупа: сцена с веселыми декорациями и
позолоченной аркой, бархатный занавес и пустые скамьи, дожидающиеся шумной
публики. Там мы и обрели свое самое безопасное укрытие, готовые с энтузиазмом
спрятаться под маской грима, идеально прикрывающего нашу сияющую белую кожу, и
выдавать за актерский талант присущую нам фантастическую грацию и гибкость.
Мы стали актерами, профессиональной труппой бессмертных,
которые сошлись вместе, чтобы поставить бодрые декадентские пантомимы для
смертной публики, так и не заподозрившей, что мы, белолицые лицедеи, намного
страшнее любого из чудовищ, фигурировавших в наших фарсах или трагедиях. Так
родился Театр вампиров.
И я – никчемная шелуха, выдающая себя за человека и имеющая
на то меньше прав, чем когда бы то ни было прежде, – стал его
руководителем.
Это было самое меньшее, что я мог сделать для своих
осиротевших приверженцев старой веры, счастливых, купающихся в безвкусной роскоши,
которая царила в безбожном мире накануне Великой революции.
Почему я так долго правил этим театром, служившим для нас
щитом, почему я год за годом оставался с этим своеобразным собранием, я не
знаю, знаю только то, что я нуждался в нем, нуждался не меньше, чем в Мариусе и
в нашем венецианском доме или же в Алессандре и в общине, обитавшей под
склепами кладбища Невинных. Я нуждался в убежище, куда мог направиться перед
рассветом, где, как я знал, надежно укрывались другие представители моего рода.
И могу точно сказать, что мои последователи-вампиры нуждались во мне. Им
необходимо было верить в мое руководство, и когда доходило до самого худшего, я
не подводил их. Я умело обуздывал легкомысленных бессмертных, которые
периодически начинали подвергать нас опасности, публично демонстрируя
сверхъестественную силу или крайнюю жестокость, а также с математическим
талантом ученого-идиота улаживал все деловые и финансовые вопросы.
Налоги, билеты, афиши, отопление, рожки для освещения,
переговоры с капризными драматургами – всем этим занимался я.
И иногда меня охватывала невероятная гордость. С каждым
сезоном мы богатели и расширялись, разрасталась и наша аудитория; примитивные
скамейки в зрительном зале сменились бархатными креслами, а грошовые пантомимы
– талантливыми и поэтичными спектаклями.
Из вечера в вечер я занимал свое место в отдельной ложе,
скрытой за бархатными портьерами, – элегантный господин в узких, по моде,
брюках, в соответствующем жилете из набивного шелка и в элегантного покроя
ярком шерстяном пиджаке, с зачесанными назад и стянутыми черной лентой волосами
– и думал о потерянных веках, впустую потраченных на соблюдение протухших
ритуалов, как думают подчас о долгой мучительной болезни, прошедшей в темной
комнате среди горьких микстур, бессмысленных песнопений и кошмарных снов. Не
может быть, чтобы это происходило на самом деле: зачумленные оборванцы, нищие
хищники, воспевавшие сатану в ледяном полумраке!..
И все прожитые мной жизни, все увиденные мной миры казались
мне еще менее реальными.
