Может быть, один из членов исполненного ненависти,
кровожадного римского общества, преследуя ее по ночной Венеции, пал жертвой ее
чар, отрекся от Законов Тьмы и навеки сделал ее своей возлюбленной? Или же мой
господин, как мы знаем, переживший страшный огонь, разыскал ее, дабы
подкрепиться ее кровью, и увлек в бессмертие, чтобы она способствовала его
исцелению?
Я не могу заставить себя задать Мариусу этот вопрос. Может
быть, ты его задашь. Вполне вероятно, что я предпочитаю надеяться, что это была
она, чем услышать опровержение, лишающее меня надежды.
Я не мог тебе об этом не рассказать. Не мог. Теперь давай
вернемся в Париж конца девятнадцатого века, на несколько десятилетий вперед, к
тому моменту, когда Луи, молодой вампир из Нового Света, вошел в мою дверь в
поисках, как ни прискорбно, ответов на ужасные вопросы...
Какая трагедия для Луи, что ему случилось задать эти вопросы
мне! Какая трагедия для меня!
Кто с большей холодностью, чем я, глумился над самой идеей
искупления для созданий ночи, которые, будучи в прошлом людьми, никогда не
смогут освободиться от греха братоубийства, поглощения человеческой крови? Я
познал ослепительный, искусный гуманизм Ренессанса, мрачный рецидив аскетизма
римского общества и холодную циничность романтической эры.
Что я мог сказать Луи, вампиру с благородным лицом, слишком
человечному порождению более сильного и дерзкого Лестата? Разве только что в
мире Луи сможет найти достаточно красоты, чтобы поддержать свои силы, что, коль
скоро он сделал выбор и решил продолжать жить, не оглядываясь на образы Бога
или дьявола, способные принести только искусственный или краткосрочный покой,
мужество для этого он должен найти в собственной душе.
Я так и не поведал Луи свою горькую историю, однако я
доверил ему ужасную, болезненную тайну: в 1870 году, прожив среди живых
мертвецов более четырехсот лет, я не знал ни одного вампира старше себя.
Само это признание вызвало во мне гнетущее чувство
одиночества, и, глядя на измученное лицо Луи, преследуя его тонкую, элегантную
фигуру, пробиравшуюся по суматошным улицам Парижа девятнадцатого века, я
понимал, что этот темноволосый господин в черном, такой стройный, так изящно
вылепленный, такой чувственный в каждой своей черте, являет собой пленительное
воплощение моего собственного несчастья.
Он оплакивал потерю прелести одной человеческой жизни. Я
оплакивал потерю прелести целых столетий. Поддавшись стилю сформировавшей его
эпохи, одевшей его в шикарный черный сюртук, изящный жилет из белого шелка,
высокий, как у священника, воротничок и жабо из безупречного льна, я безнадежно
влюбился в него, и, оставив Театр вампиров в руинах (он сжег его дотла и имел
на то веские основания), я продолжал скитаться с ним по миру практически до
наступления современной эпохи.
В результате время уничтожило нашу любовь друг к другу.
Время разрушило нашу спокойную близость. Время поглотило все беседы и
наслаждения, которым мы с удовольствием предавались.
В наше разрушение неотвратимо вмешивался еще один ужасный,
незабываемый ингредиент. Нет, я не хочу говорить об этом, но кто из вас
позволит мне хранить молчание по поводу Клодии, девочки-вампира, в уничтожении
которой все постоянно меня обвиняют?
Клодия. Кто из вас, для кого я диктую эту повесть, кто из
современной аудитории, читающей эти книги как занимательную художественную
литературу, не хранит в памяти животрепещущий образ златокудрого ребенка,
однажды, злополучной, безрассудной ночью превращенного в Новом Орлеане Лестатом
и Луи в вампира, девочки, чей разум и душа, как у бессмертной женщины, выросли
до необъятных размеров, в то время как тело ее осталось телом дорогой,
безупречно раскрашенной фарфоровой французской куколки?
Так вот, ее убило мое общество, состоявшее из безумных,
демонических актеров и актрис, поскольку, когда она оказалась в Театре вампиров
вместе с Луи, ее скорбным, охваченным чувством вины защитником и возлюбленным,
слишком многим стало ясно, что она покушалась на убийство своего создателя,
Вампира Лестата. За такое преступление полагалась смертная казнь, но она уже и
без того стояла в очереди смертников с той минуты, как о ней стало известно парижскому
собранию, – как существо, созданное в нарушение одного из Великих Законов,
бессмертный ребенок, слишком маленький, слишком хрупкий, несмотря на все свое
обаяние и коварство, нацеленное на выживание в одиночку. Да, бедное создание,
богохульное и прекрасное. Ее тихий голос, исходящий из миниатюрных,
напрашивающихся на поцелуй губ, будет преследовать меня вечно.
Но я не был ее палачом. Она умерла такой страшной смертью,
какой никто и не представлял себе, и сейчас у меня не хватит сил рассказывать
ту историю. Скажу только, что перед тем, как ее вытолкнули в кирпичную
вентиляционную шахту ожидать смертного приговора бога Феба, я попытался
исполнить ее самое заветное желание: получить тело женщины, подходящую оболочку
для размаха ее души.
Что же, занявшись грубой алхимией, срезая головы с тел и с
запинками трансплантируя их, я потерпел неудачу. Однажды ночью, если я буду
пьян от крови нескольких жертв и в большей мере, чем сейчас, буду склонен к
исповеди, я расскажу о своих неумелых зловещих операциях, произведенных со
своеволием чародея и с по-детски грубыми ошибками, и опишу во всех мрачных
подробностях извивающееся, дергающееся чудовище, поднявшееся из-под моего
скальпеля и хирургической иглы с нитью.
Пока же я скажу, что к моменту, когда ее заперли встречать
утро и свою жестокую смерть, она снова стала самой собой, но только
изувеченным, залатанным подобием прежнего ангелочка. Небесный огонь уничтожил
ужасные, неизлечимые свидетельства моей сатанисткой хирургии, превратив ее в
памятник из пепла. В камере пыток моей импровизированной лаборатории не
осталось никаких улик, свидетельствующих о том, как она провела свои последние
часы. Никому не нужно бы знать о том, что я сейчас рассказываю.
Она преследовала меня много лет. Я не мог выбросить из
головы неясный образ ее девичьей головки с ниспадающими кудрями, неловко
прилаженной с помощью толстой черной нити к бьющемуся в конвульсиях,
спотыкающемуся и падающему телу женщины-вампира, чью голову я выбросил в огонь
за ненадобностью.
Какое это было жуткое зрелище – женщина-чудище с головой
ребенка, не способная говорить, кружащаяся в неистовом танце... Кровь,
пузырящаяся на содрогающихся губах, закатившиеся глаза, болтающиеся, словно
сломанные крылья, руки...
Я поклялся навсегда скрыть правду не только от Луи де Пон-Дю-Лака,
но и от всех, кто будет задавать вопросы. Пусть лучше думают, что я приговорил
ее к смерти, не попытавшись устроить ей побег как от вампиров из театра, так и
от ее злосчастной маленькой, соблазнительной, плоскогрудой оболочки с шелковой
кожей.
