После провала моего страшного опыта она не годилась для
освобождения; она напоминала преступницу, отданную на расправу палачу,
способную лишь горько и мечтательно улыбаться, пока ее, несчастную, измученную,
ведут к последнему кошмару – на костер. Она была безнадежным пациентом в
пропахшей антисептиками палате современной больницы, высвободившимся наконец из
рук молодых, чрезмерно рьяных врачей, оставивших призрак на белой подушке в
покое. Хватит! Я не хочу это воскрешать. И не буду.
Я никогда ее не любил.
Я не умел.
Я выполнял свой план с леденящей душу отрешенностью и с
дьявольским прагматизмом. Осужденная на смерть, тем самым лишенная права
считаться полноправным членом нашего сообщества, она стала идеальным материалом
для претворения в жизнь моей прихоти. В этом-то и состоял весь ужас, тайный
ужас, затмивший всякую веру, к которой я мог бы обратиться в разгар моих
экспериментов. Так что тайна осталась со мной, с Арманом, свидетелем веков
невыразимой, утонченной жестокости. Эта история не подходила для нежных ушей
охваченного отчаянием Луи, который никогда бы не вынес описания ее деградации
или страданий, который в душе так и не смог пережить ее страшную смерть.
Что касается остальных – моих глупых и циничных подданных,
похотливо прислушивавшихся к крикам, доносившимся из-за моих дверей, и,
возможно, догадавшихся о истинной сущности моего неудачного колдовства, –
то эти вампиры погибли от руки Луи.
Весь театр поплатился за его горе и ярость – и, наверное, по
справедливости.
Не мне судить.
Я не любил тех циничных французских лицедеев-декадентов. Те,
кого я любил, те, кого я мог бы полюбить, находились, за исключением Луи де
Пон-Дю-Лака, вне пределов досягаемости.
Я получу Луи – таков был мой вердикт. Больше мне никто не
был нужен. Поэтому я не стал вмешиваться, когда Луи испепелил общество и
печально известный театр, рискуя собственной жизнью, напав на него с огнем и
косой, в час рассвета.
Почему же он согласился пойти со мной?
Почему он не сторонился того, кого винил в смерти Клодии?
«Ты был их предводителем, ты мог их остановить!» – это его слова, брошенные с
упреком в мой адрес.
Почему мы столько лет скитались вместе, скользя как
элегантные фантомы в саване из бархата и кружев, пока не добрались до
ослепительных огней и электронного шума современной эпохи?
Он остался со мной, потому что у него не было выбора. Только
так он мог продолжать жить, а для смерти у него никогда не хватало мужества – и
никогда не хватит.
Поэтому он терпел потерю Клодии, как я терпел века
подземелий и годы мишурных бульварных спектаклей. Но со временем он все-таки
научился быть один.
Луи, мой спутник с иссохшей волей, напоминавший прекрасную
розу, мастерски засушенную в песке, чтобы она сохранила не только свои
пропорции, но и запах, и даже цвет. Сколько бы крови он ни пил, сам он становился
сухим, бессердечным, чужим для самого себя и для меня.
Прекрасно понимая ограниченность моего извращенного духа, он
забыл обо мне задолго до того, как мы расстались, но я успел кое-чему у него
научиться.
Некоторое время, испытывая по отношению к миру благоговение
и замешательство, я тоже жил один... Наверное, впервые я остался по-настоящему
один.
Но сколько каждый из нас может прожить без общества? Со мной
в самый черный час всегда была ревностная сторонница древних законов Алессандра
– или, по крайней мере, болтовня тех, кто считал меня маленьким святым.
Почему же сейчас, в последнее десятилетие двадцатого века,
мы ищем общества друг друга хотя бы для того, чтобы обменяться несколькими
словами или изъявлениями участия? Почему мы собрались здесь, в старом, пыльном
монастыре, где столько пустых комнат с кирпичными стенами, чтобы оплакивать
Вампира Лестата? Почему старейшие из нас пришли сюда, дабы своими глазами
взглянуть на свидетельство его недавнего устрашающего поражения?
Мы не выносим одиночества. Мы не можем его пережить. Даже
древние монахи, люди, отказавшиеся от всего остального во имя Христа,
установившие для себя жесткие правила жизни в уединенных кельях или принявшие
обет нерушимого молчания, тем не менее собирались в братства, чтобы быть рядом друг
с другом. Они не переносили одиночества.
Мы остаемся слишком похожими на людей; мы все-таки слеплены
по образу и подобию Творца. А что мы можем сказать о нем с уверенностью? Только
то, что, кем бы он ни был – Христом, Яхве, Аллахом, – он создал нас, потому
что даже он в своем бесконечном совершенстве не смог выносить одиночество.
Со временем у меня, естественно, родилась новая любовь,
любовь к смертному мальчику Дэниелу, которому Луи излил свою историю,
опубликованную под абсурдным названием «Интервью с вампиром», которого я
впоследствии сделал вампиром по тем же причинам, что и Мариус сделал вампиром
меня: этот мальчик, мой верный смертный спутник, лишь временами превращавшийся
в невыносимого зануду, должен был умереть.
В самом по себе перерождении Дэниела никакой тайны нет.
Одиночество неизбежно заставляет нас совершать подобные поступки. Но я твердо
верил, что наши создания всегда будут презирать нас за это. Не могу утверждать,
будто я никогда не презирал Мариуса за то, что он создал меня, за то, что он не
вернулся, дабы сообщить, что сумел пережить ужасный огонь, разожженный римским
обществом. Я предпочел искать Луи, а не создавать новых вампиров. И создание
Дэниела наконец-то убедило меня в справедливости прежних опасений.
Дэниел, пусть он жив и странствует, пусть он вежлив и мягок,
выносит мое общество не больше, чем я его. Вооруженный моей могущественной
кровью, он может справиться с любым, у кого хватит глупости нарушить его планы
на вечер, на месяц, на год, но не может постоянно находиться в моем обществе –
впрочем, как и я в его.
Я превратил Дэниела из мрачного романтика в настоящего
убийцу; я вселил в клетки его нормальной крови тот ужас, который, как он
воображал, он прекрасно воспринимает во мне. Я ткнул его лицом в плоть первой
юной невинной жертвы, которую ему пришлось разорвать, чтобы утолить неизбежную
жажду, и тем самым рухнул с пьедестала, куда он возвел меня в своем
ненормальном, богатом, неистово поэтичном и буйном смертном воображении.
Но, потеряв Дэниела, а точнее, обретя в нем сына, я обрел
остальных. Иными словами, я потерял его как смертного любовника и постепенно
начал с ним расставаться.
