Габриэль. Она никуда не исчезла. Она была с нами на острове
Ночи. Все ее терпеть не могут. Она мать Лестата, она бросает его на столетия,
ей почему-то никогда не удается расслышать неизменно раздающиеся время от
времени отчаянные призывы Лестата о помощи. Да, как его создание, она не в
состоянии их воспринять, однако она вполне могла бы узнать о них из мыслей
других вампиров, возбужденно передающих новости по всему миру, когда Лестат
попадает в очередную переделку. Габриэль... Она похожа на своего сына в смертной
жизни и бессмертного создателя, только она женщина, настоящая женщина, то есть
у нее более четкие черты лица, тонкая талия, пышная грудь, в высшей степени
противное и лживое, но при этом милое выражение глаз; она потрясающе выглядит в
черном бальном платье с распущенными волосами, но чаще надевает пыльный
бесполый балахон из мягкой кожи или хаки. Она неутомимая путешественница и
настолько коварный и хладнокровный вампир, что кажется, будто она давно забыла,
каково быть человеком или испытывать боль. Я-то думаю, что она забыла об этом в
одну ночь, если вообще когда-то помнила. В смертной жизни она была из тех, кто
без конца недоумевает, с чего это все так суетятся. Габриэль, обладательница
низкого, чуть хрипловатого голоса, бессознательно жестокая, ледяная,
недоступная, исследовательница снежных лесов дальнего севера, убийца гигантских
белых медведей и белых тигров, равнодушная легенда диких племен – она стоит
ближе к доисторической рептилии, чем к человеку. Разумеется, красавица, с
густой косой, переброшенной на спину, почти царственная в шоколадного цвета
кожаной куртке для сафари и в маленьком тропическом шлеме с обвисшими полями,
крадущийся, быстрый убийца, безжалостное, на вид задумчивое, но бесконечно
скрытное существо. Габриэль практически бесполезна для всех, кроме себя самой.
Когда-нибудь она, полагаю, кому-нибудь что-нибудь расскажет.
Пандора, дитя двух тысячелетий, спутница моего возлюбленного
Мариуса за двести лет до моего рождения. Богиня из кровоточащего мрамора,
могущественная красавица и глубочайшая, древнейшая душа Италии времен Древнего
Рима, обладающая горячим нравственным духом сенаторов величайшей в этом мире
империи. Я ее не знаю. Ее овальное лицо мерцает под вуалью волнистых волос. Она
кажется слишком прекрасной, чтобы причинить кому-нибудь вред. У нее нежный
голос, невинные умоляющие глаза, безупречное лицо, мгновенно реагирующее на
обиду и теплеющее от сопереживания, – настоящая загадка. Не представляю
себе, как Мариус мог ее оставить. В короткой рубашке из тонкого, как паутина,
шелка, с браслетом-змейкой на обнаженной руке, она – предмет вожделения
смертных мужчин и зависти смертных женщин. В длинных же, скрывающих тело узких
платьях она привидением движется по комнатам, словно они нереальны, а она,
призрак танцовщицы, ищет подходящую обстановку и музыку, доступную только ей.
Ее сила, безусловно, равна силе Мариуса. Она пила из райского источника – то
есть кровь Царицы Акаши. Она силой мысли умеет воспламенять предметы,
подниматься в воздух и исчезать в черном небе, убивать молодых вампиров, если
они представляют для нее угрозу, но одновременно она выглядит совершенно
безвредной, бесконечно женственной, хотя и равнодушной к вопросам пола,
болезненно бледной и несчастной женщиной, которую мне хотелось бы заключить в
объятия.
Сантино, старый римский святой. Он добрел до катастроф
современной эпохи, не запятнав своей красоты: по-прежнему широкие плечи,
сильная грудь, побледневшая под действием могущественной крови оливковая кожа,
черные вьющиеся волосы, которые он часто состригает на закате, наверное, для
сохранения инкогнито. Он не любит привлекать к себе внимание и неизменно
одевается в черное. Он ни с кем не разговаривает. Он молча смотрит на меня,
словно мы никогда не беседовали с ним о теологии и мистицизме, словно он не
разрушал моего счастья, не сжег дотла мою юность, не заставил моего создателя
пройти страшный путь выздоровления длиной в сто лет, не лишил меня всякой
поддержки. Возможно, он воображает, что мы с ним товарищи по несчастью, жертвы
могущественной интеллектуальной морали, увлеченности концепцией цели, двое
погибших, ветераны общей войны.
Подчас он выглядит сварливым и даже злобным. Ему многое
известно. Он не склонен недооценивать силу древнейших, которые, остерегаясь
оставаться незамеченными обществом, как в прошедшие века, с удивительной
легкостью появляются среди нас. Он пристально смотрит на меня спокойными
черными глазами. Тень его бороды, навеки запечатленная крошечными сбритыми
волосками, врезавшимися в кожу, по-прежнему только добавляет ему красоты. Он
мужчина во всех отношениях: жесткая белая рубашка, открытая у горла, частично
обнажает густые черные завитки на его груди, и та же соблазнительная черная
поросль покрывает плоть его рук повыше запястий. Он предпочитает черные пиджаки
из блестящих, но плотных тканей с лацканами из кожи или меха, невысокие черные
машины, развивающие скорость до двухсот и более миль в час, золотые зажигалки,
от которых несет горючей жидкостью, – он без конца щелкает ими, чтобы
полюбоваться огоньком. Где он живет и когда проявится, никто не знает.
Сантино. Больше мне о нем ничего не известно. Мы, как
истинные джентльмены, выдерживаем дистанцию. Подозреваю, что на его долю выпали
ужасные страдания; я не стремлюсь разбить сияющий черный панцирь его
выдержки, чтобы обнаружить под ним страшную кровавую трагедию. Узнать Сантино я
всегда успею.
Теперь же для самых девственных моих читателей я опишу,
каким стал мой господин, Мариус. Нас разделяет столько времени и опыта, что
между нами как будто легла ледяная пропасть, и мы лишь смотрим друг на друга через
ослепительно белую непреодолимую пустыню, только и способные, что разговаривать
усыпляюще вежливыми голосами, ужасно воспитанно, – я, на вид совсем юное
существо, слишком симпатичное для непостоянства во мнениях, и он, неизменно
искушенный в светских делах, исследователь настоящего, философ века, знаток
этики тысячелетий, историк во все времена.
Он держится очень прямо, как всегда великолепный, но в более
сдержанной манере двадцатого века, и носит верхнюю одежду из старинного бархата
– как смутный намек на великолепие его былых одеяний. Теперь он иногда стрижет
длинные развевающиеся золотые волосы, которыми так гордился в Венеции. Он
всегда быстро соображает и быстро отвечает, стремится к разумным решениям,
обладает бесконечным терпением и неутолимым любопытством, отказывается отречься
от судьбы как своей, так и нашей, и даже мировой. Никаким знаниям не под силу
его победить; закаленный огнем и временем, он слишком силен для технологических
кошмаров или научных чар. Ни микроскопы, ни компьютеры не поколебали его веры в
бесконечность, пусть даже его когда-то строгие подопечные – Те, Кого Следует
Оберегать, вселявшие столько надежд на обретение искупления, – давно уже
свергнуты с древних тронов.
Я боюсь его. Не знаю почему. Возможно, я боюсь его, потому
что могу полюбить его снова, а полюбив его, я стану у него учиться, а начав у
него учиться, я опять превращусь в его верного во всех отношениях последователя
и выясню, что его терпение не заменит страсти, так давно горевшей в его глазах.
