Он смотрел на нее с искренним смущением, а потом поднялся со
скамьи и отошел в сторону, явно стараясь избежать встречи с нею лицом к лицу и
уставившись перед собой невидящим взглядом. Он явно был повержен и совершенно
пал духом.
Наступила полная тишина. И в этот момент мне вдруг отчаянно
захотелось выступить в его защиту. Габриэль высказывала неприукрашенную правду
о тех вещах, которые интересовали ее. Сколько я ее помню, она поступала так
всегда, и всегда в ее манере так говорить было что-то пренебрежительное, отчасти
жестокое.
Она предложила ему поставить себя на ее место и подняться до
ее уровня. И он оказался униженным и загнанным в угол. Его полная беспомощность
начинала меня тревожить. Я видел, что ему не оправиться от ее нападения.
Он повернулся и направился к скамье, как будто собираясь
сесть на нее, потом снова повернулся и пошел к саркофагам, потом к стене…
Казалось, их твердые поверхности отталкивают его, вызывают у него неприязнь,
словно его воля натыкается на них в том невидимом пространстве, в котором он сейчас
блуждает.
Он вышел из комнаты и стал подниматься по узкой лестнице,
потом развернулся и двинулся обратно.
Его мысли были наглухо закрыты от нас, а быть может, что еще
хуже, он вообще лишился способности думать.
Перед его глазами мелькали лишь простейшие картины и образы
– отражение того, что он когда-либо видел: обитая железом дверь, свечи, огонь.
Перед ним воскресали парижские улицы, торговцы и мальчишки-газетчики,
проносящиеся мимо кабриолеты; он слышал отдаленные звуки музыки и ужасную
какофонию слов и фраз из тех книг, которые ему пришлось прочитать совсем
недавно.
Я больше не мог выносить все это, но Габриэль молча сделала
мне знак, чтобы я оставался на месте.
Что-то возникало в старинном склепе, что-то происходило в
самой его атмосфере.
Что-то явно менялось. Таяли свечи, огонь в камине трещал, и
алые языки лизали почерневшие камни на задней стенке. Внизу, в других склепах,
забегали крысы.
Арман стоял в проеме одной из арок, и казалось, что он стоит
там уже много часов, хотя на самом деле это было не так. Габриэль застыла в
дальнем углу комнаты, лицо ее было холодным и сосредоточенным, а глаза сияли
как никогда и казались маленькими звездами.
Арман собирался говорить с нами, но он не намерен был давать
какие-либо объяснения. Тому, что он готов был нам рассказать, нельзя было даже
придумать название. Мы как будто вскрыли его душу, и теперь образы лились из
него потоком крови.
Арман стоял, обхватив себя руками, и походил сейчас на
маленького мальчика. И я понял, что тогда чувствовал. Это было поистине чудовищное
единение, невероятная близость с другим существом, близость, которая заставляет
даже восхитительные моменты убийства казаться далекими, туманными и вполне
управляемыми. Он весь раскрылся нам навстречу и не в силах был больше
сдерживать рвущийся наружу поток картин и образов, заставляющих его древний
внутренний голос звучать нежно, просительно, даже заискивающе.
Может быть, в этом и состояла та опасность, которую я
чувствовал все это время, может быть, это и было источником, причиной моего
страха? Но, даже сознавая это, я сдался и уступил, мне вдруг подумалось, что
все великие уроки в своей жизни я усваивал только благодаря полному отказу от
страха. И вновь страх раскалывал мою скорлупу, чтобы в моей жизни появилось
что-то новое.
Никогда, ни в моей смертной, ни в бессмертной жизни, мне не
угрожали единение и близость, подобные этим.
Глава 3
История жизни Армана
Комната исчезла. Стены будто растворились. Появились
всадники. Черная туча росла на горизонте. Вопли ужаса. Золотоволосый ребенок в
грубой крестьянской одежде все бежит и бежит вперед. Вокруг него уже целая орда
всадников, они хватают его, мальчик вырывается, отбивается, но его уже
перебрасывают поперек седла, и всадник уносится к самому краю света. Этим
ребенком был Арман.
Все происходило в степях южной России, но Арман тогда не
знал, что это Россия. Он знал лишь маму, отца, то, что на свете существуют Бог
и дьявол, что есть церковь. Однако ему не было известно ни имя его родины, ни
название родного языка, ни то, что похитившие его всадники – татары. Не мог он
знать и того, что уже никогда больше не придется ему увидеть тех, кого он
любил.
Тьма, корабль плывет по волнующемуся морю, ребенок страдает
от непрекращающейся тошноты, он охвачен отчаянием и ужасом. И вот на горизонте
возникает невероятное скопление величественных зданий Константинополя эпохи
заката Византийской империи с ее фантастическим скоплением народов и
крупнейшими рынками рабов. Невероятное смешение языков, угрозы, высказываемые
на международном языке жестов, и вокруг – одни только враги, которых не
умилостивить и от которых не укрыться нигде.
Пройдут годы и годы его жизни после смерти, прежде чем Арман
найдет в себе силы вернуться в то ужасное время и дать окружающим имена,
вспомнить о византийских судебных чиновниках, которые обязательно кастрировали
бы его; о непременно сделавших бы то же самое сыновьях ислама –
смотрителях гаремов; о гордых воинах властителей Египта мамелюках, которые
обязательно взяли бы его с собой в Каир, будь он выше и сильнее;
о нарядных и сладкоголосых венецианцах в коротких бархатных камзолах и
туго обтягивающих ноги рейтузах – эти люди произвели на него неизгладимое
впечатление. Но они, христиане, при том что он сам был христианином, лишь с
улыбкой переглядывались между собой, когда рассматривали его, а он безмолвно
стоял, не в силах умолять и уже ни на что не надеясь.
Я видел лежащую перед ним водную гладь Эгейского и
Адриатического морей. Его снова безудержно тошнило, он молил о смерти и в душе
дал себе клятву, что не будет жить.
Потом над блестящей поверхностью лагуны поднялись
венецианские дворцы, построенные в марокканском стиле. Его привели в дом с
огромным количеством комнат, с дюжинами и дюжинами потайных ходов и секретных
помещений. Солнечный свет с трудом проникал сюда сквозь зарешеченные окна. Его
окружили другие мальчики, говорящие на певучем и мягком языке, который
назывался венецианским диалектом. Потом были угрозы и уговоры. От него
требовали, чтобы, забыв о своих страхах и предрассудках, он совершил то, что
считал грехом. Совершил его вместе со многими и многими незнакомцами,
появлявшимися в этом освещенном факелами царстве мрамора, где в каждой комнате
перед ним возникали все новые картины теплоты и нежности, рано или поздно
уступающие место невыразимому и жестокому желанию. Каждый раз все завершалось
одним и тем же ритуалом.
