– Мы можем казаться как чудом, так и ужасом, –
тихо промолвил он, – это зависит от того, как нас хотят воспринимать. И
когда о нас узнают впервые – будь тому причиной темная кровь, наши обещания или
наш приход, – становится возможным все. Но на самом деле это не так. Очень
скоро реальный мир сводит чудо на нет, и на другое чудо уже не остается
надежды. Я хочу сказать, ты начинаешь привыкать к новым ограничениям и уже эти
ограничения определяют в дальнейшем все. Вот почему говорят, что Мариус
продолжает жить. Все вампиры продолжают где-то существовать – вот во что тебе
хочется верить.
В римском обществе не осталось никого из тех, с кем я
проводил ночи в давние времена. Вполне возможно, что нет больше и самого
общества. С тех пор как до нас доходили хоть какие-то вести оттуда, прошло
много лет. Но ведь они по-прежнему где-то существуют, не так ли? В конце
концов, мы не можем умереть. Впрочем, теперь все это уже не важно, – со
вздохом закончил он.
Намного важнее и гораздо ужаснее было нечто другое, что
повергло Армана в глубочайшую бездну отчаяния. И это нечто привело к тому, что,
несмотря на жесточайшую жажду, потерю большого количества крови во время нашей
с ним драки, несмотря на то что все его тело горело в процессе залечивания
нанесенных ему ран, он не испытывал никакого желания выйти наверх и отправиться
на охоту. Он предпочитал страдать от жажды и сжигающего тело жара. Он
предпочитал быть в нашем обществе.
Хотя он уже предвидел наш ответ и знал, что не сможет и
дальше оставаться с нами.
Нам с Габриэль не нужно было ничего говорить, чтобы он понял
это. Нам не было необходимости даже мысленно возвращаться к решению этого
вопроса. Он знал это так же, как предвидит будущее Господь Бог, потому что сам
является его творцом и держит будущее в своих руках.
Невыносимая, мучительная боль! Я заметил, что лицо Габриэль
тоже выражает глубочайшую печаль.
– Ты знаешь, я всей душой хочу, чтобы ты отправился
вместе с нами, – заговорил я, удивляясь силе собственных чувств. – Но
это будет поистине катастрофой для всех нас.
Он никак не отреагировал. Он это знал. Габриэль тоже
молчала.
– Я не могу не думать о Мариусе, – признался я.
– Знаю. Но ты почему-то совершенно не думаешь о Тех,
Кого Следует Оберегать, и мне это кажется очень странным.
– Это не более чем еще одна легенда из тысяч ей
подобных, – ответил я. – Я думаю о Мариусе. Я всегда становлюсь рабом
своих привязанностей и навязчивых идей. Это ужасно, что меня так притягивает к
себе личность Мариуса, ужасно, что меня так заинтересовал только он один.
– Не важно. Если тебе хочется, думай о нем: «Я отдаю,
но это не означает, что сам я теряю».
– Если кто-то так откровенно высказывает собственную
боль, следует с уважением отнестись ко всем участникам трагедии. Необходимо
постараться понять. Но такие отчаяние и беспомощность находятся за пределами
моего понимания. Вот почему я думаю о Мариусе. Его я понимаю. А тебя – нет.
– Почему?
Я молчал. Но разве он не заслужил того, чтобы знать правду?
– Я всегда был бунтарем по натуре, – сказал
я. – А ты всегда становился рабом обстоятельств.
– Я был предводителем своего общества!
– Нет, ты был сначала рабом Мариуса, а потом рабом
Детей Тьмы. Ты попал под обаяние одного и долго жил под влиянием других. И
сейчас ты страдаешь прежде всего от отсутствия чьего бы то ни было влияния. Я
содрогаюсь при мысли о том, что ты заставил меня на какое-то время стать совсем
не таким, каков я есть на самом деле, чтобы понять все это.
– Ничего страшного, – ответил он, по-прежнему
глядя в огонь. – Ты придаешь всему слишком большое значение. Своим
рассказом я вовсе не пытался что-либо тебе объяснить. И я не нуждаюсь в том,
чтобы ты в мыслях своих или на словах демонстрировал уважение ко мне, понимание
или благодарность. Все мы знаем, что ответ, который ты мне дал, слишком важен,
чтобы придавать значение той форме, в которой он выражен, и нам троим известно,
что решение окончательно. Одного я никак не могу осмыслить: почему? Неужели я
настолько отличаюсь от вас, что меня совершенно невозможно понять? Почему я не
могу поехать вместе с вами? Если вы возьмете меня с собой, я сделаю все, что вы
захотите. Я буду подчиняться вам во всем.
И вновь я вспомнил о Мариусе и его баночках с темперой на
яичном желтке.
– Как мог ты поверить хотя бы единому их слову, после
того как они сожгли картины? – спросил я. – Как мог ты отдать себя в
их руки?
Я почувствовал его возбуждение и поднимающийся гнев.
Выражение лица Габриэль призывало меня к осторожности, но я
не увидел в нем страха.
– А ты? Во что верил ты, когда стоял на сцене театра и
смотрел, как публика с воплями пытается выбраться из зала? Именно так
рассказывали мне мои подданные: вампир, приводящий в неописуемый ужас зрителей,
которые кричат и выбегают на бульвар Тамплиеров. Ты верил в то, что уже не
принадлежишь к породе смертных. Знал, что ты больше не один из них. И для этого
тебе не потребовалось вмешательство банды демонов в черных капюшонах. Ты знал
это и без них. Точно так же не был смертным и Мариус. И я тоже.
– Ну, это совсем другое дело.
– Нет, не другое. Именно поэтому ты презираешь актеров
Театра вампиров, которые в эти самые минуты разыгрывают свои маленькие драмы,
чтобы вытрясти из карманов прогуливающейся по бульварам публики золотые монеты.
Ты не хочешь обманывать и вводить в заблуждение, как это делал Мариус. И это
еще в большей степени отдаляет тебя от людей. Ты хочешь прикидываться смертным,
но необходимость обмана сердит тебя и заставляет убивать.
– В те минуты на сцене, – возразил ему я, – я
выражал свою истинную сущность. Я не обманывал, а поступал как раз наоборот.
Мне хотелось каким-то образом продемонстрировать чудовищность собственной
натуры в надежде, что это поможет мне вновь вернуться к моим смертным
собратьям. Пусть лучше они в страхе убегут, чем не заметят моего существования,
думал я тогда. Пусть лучше знают, что я монстр, чем я вечно буду скитаться по
миру, никому не известный и не признанный теми, на кого готов был молиться.
– Но из этого ничего хорошего не вышло.
– Не вышло. То, что делал Мариус, гораздо лучше. Он
никого не обманывал.
– Конечно же обманывал. Он одурачил всех!
