Однако она отнеслась к нему совершенно равнодушно, сказав,
что существуют сотни подобных древних мифов.
– Осирис был богом плодородия, – заявила
она, – хорошим богом в представлении египтян. Какое отношение все это
может иметь к нам? – Она бросила взгляд на лежащие передо мной
книги. – Тебе еще многому придется научиться, сынок. Множество древних богов
были убиты, расчленены и оплаканы их богинями. Прочти мифы об Актеоне и
Адонисе. Древние обожали такого рода истории.
И она ушла. Я остался один в освещенной свечами библиотеке и
долго сидел среди своих книг, опершись локтями о стол.
Я размышлял о приснившейся Арману обители Тех, Кого Следует
Оберегать, скрытой высоко в горах. Было ли все это магией, корнями уходящей во
времена древних египтян? Как могли Дети Тьмы забыть об этом? Вполне возможно,
что и венецианский Мастер считал миф об убийце собственного брата Тифоне не
более чем вымыслом.
Взяв в руки долото, я вышел на улицу и на камнях, которые
были гораздо древнее нас с Мариусом, выбил свои вопросы к нему. Мариус стал для
меня настолько реальным, что мы с ним уже беседовали точно так же, как когда-то
я вел долгие разговоры с Ники. Мариусу я поверял свои восторги, возбуждение и
нетерпение, смущение и замешательство, вызванные загадками и чудесами
окружающего меня мира.
По мере того как углублялось мое образование и расширялся
круг исследований, я постепенно начал понимать истинное значение понятия
вечности. В мире смертных я был совершенно одинок, и послания к Мариусу не
могли избавить меня от ощущения чудовищности собственной натуры, мучившего меня
еще очень давно, в первые ночи, проведенные мною в Париже. В конце концов, ведь
Мариуса не было рядом.
Не было рядом и Габриэль.
Не успело наше путешествие начаться, а предсказания Армана
уже частично сбылись.
Глава 2
Еще до того как мы покинули Францию, Габриэль пару раз
прерывала наше путешествие и исчезала на несколько ночей. В Вене ее не было
дома по две недели, а к тому моменту, как я обосновался в венецианском доме, у
нее вошло в привычку пропадать месяцами. Во время моей первой поездки в Рим она
пропала на полгода. А после того как она бросила меня в Неаполе, я вернулся в
Венецию один, со злости решив предоставить ей возможность самостоятельно
добираться домой. Что, впрочем, она и сделала.
Нужно ли говорить, что ее неудержимо влекли густые леса,
высочайшие горы и необитаемые острова?
Каждый раз она возвращалась в совершенно растерзанном виде:
туфли ее разваливались, одежда была порвана, а волосы свисали безнадежно
спутанными локонами. Она выглядела не менее устрашающе, чем члены старинного
парижского общества, обитавшего на кладбище Невинных мучеников. Она бесцельно
бродила в таком ужасном виде по комнатам дворца, вглядываясь в трещины на
штукатурке или в отблески света на изгибах выдуваемого вручную оконного стекла.
– Зачем бессмертным читать газеты и жить во
дворцах? – спрашивала она. – Зачем носить в карманах золотые монеты?
С какой стати они должны писать письма своей давно покинутой семье?
Быстрым шепотом она восторженно рассказывала о скалах, на
которые взбиралась, снежных лавинах, вместе с которыми кубарем скатывалась
вниз, об открытых ею пещерах, наполненных таинственными письменами и древними
ископаемыми.
Позже она вновь исчезала так же тихо, как и появлялась, а я
оставался ждать, горько вздыхая и сердясь, чтобы потом, когда она вновь
вернется, осыпать ее упреками и высказать все свои обиды.
Однажды, во время нашего первого визита в Верону, она
удивила и испугала меня на одной из темных улиц.
– Твой отец все еще жив? – спросила она.
До этого ее не было около двух месяцев. Я очень страдал в ее
отсутствие, и вот теперь она задала мне вопрос, как если бы для нее это
действительно имело значение. Однако когда я ответил ей, что он жив, но очень
серьезно болен, она меня даже не услышала. Я постарался объяснить ей, что во
Франции дела действительно обстоят неважно. Никто уже не сомневается, что
вот-вот грянет революция. Но она лишь покачала головой и отмахнулась.
– Не думай о них больше, – сказала она, –
забудь.
И снова исчезла.
Но в том-то и дело, что я не хотел о них забывать. Я
постоянно требовал, чтобы Роже сообщал мне сведения о моей семье. По этой
причине я писал ему гораздо чаще, чем в театр Элени. Я получал портреты своих
племянников и племянниц, а в ответ посылал во Францию подарки для них отовсюду,
где только бывал. И, как любого смертного француза, меня пугала сама мысль о грозящей
революции.
В конце концов, по мере того как отсутствие Габриэль
становилось все более и более продолжительным, а напряжение между нами после ее
возвращения все возрастало, я стал часто ссориться с ней.
– Время отберет у нас семью, – говорил я. –
Время уничтожит ту Францию, которую мы знали. Так почему же я должен
отказываться от всего этого, пока оно еще у меня есть? Они нужны мне! Уверяю
тебя, они для меня означают жизнь!
Но это была только половина горькой правды. Так же, как
остальных, я потерял и Габриэль. Она должна была догадаться, о чем я говорю,
должна была услышать в моих словах упрек прежде всего самой себе.
Мои высказывания вызвали в ее душе печаль и нежность по
отношению ко мне. Она позволяла мне переодеть ее в чистое платье, причесать ее
волосы, а после мы вместе отправлялись на охоту и подолгу беседовали. Иногда
она даже соглашалась пойти со мной в казино или в оперу. В общем, на какое-то
время она вновь становилась настоящей прекрасной леди.
Такие моменты продолжали связывать нас друг с другом. Они
поддерживали нашу веру в то, что мы по-прежнему остаемся маленьким обществом,
парой любовников, правящих миром смертных.
Сидя у очага на какой-нибудь загородной вилле или на козлах
экипажа, уносящего нас в темноту, в то время как я умело правил лошадьми, или
гуляя рядышком по ночному лесу, мы обсуждали интересующие нас проблемы и
обменивались впечатлениями.
Мы даже вместе обследовали дома, населенные
призраками, – это был новый способ времяпрепровождения, который
возбуждающе действовал на нас обоих. Иногда, услышав о появлении где-либо
нового призрака, Габриэль специально прерывала свои похождения, чтобы уговорить
меня отправиться туда и посмотреть.
Конечно же, в большинстве случаев мы никого не обнаруживали
в тех пустых домах, о которых говорили, будто они служат пристанищем
привидений. А те несчастные, кого считали одержимыми дьяволом, чаще всего
оказывались обыкновенными безумцами.
