Сознание того, что никто из мне подобных никогда не
появлялся в этих первозданных краях, одновременно и возбуждало, и пугало меня.
Еще до того, как наступило мое первое в Америке утро и
взошло солнце, я успел полюбить эту равнинную и болотистую страну в не меньшей
степени, чем любил сухой и жаркий Египет. Впоследствии я стал восхищаться ею
больше, чем любым другим местом на земле.
Волшебный запах сырой травы, свежей зелени листьев, розовых
и желтых цветов невиданной красоты был здесь на удивление силен. А красота
огромной реки, мчащей буро-коричневые воды мимо жалкой и убогой Пляс-д’Арме с
ее маленьким собором, затмила великолепие всех других рек, на которых я
когда-либо бывал.
Невидимый, я беспрепятственно осматривал и изучал маленькую
колонию с ее ветхими домами, грязными улочками и проулками, спускающимися к
морю, и испанскими солдатами, слоняющимися у каталажки. Я подолгу бродил среди
прибрежных лачуг и кабачков, забитых вечно ссорящимися и дерущимися матросами,
все свое свободное время проводящими за игрой и развлекающимися с
очаровательными смуглокожими карибскими женщинами. Мне нравилось выходить за
пределы колонии, чтобы полюбоваться бесшумными вспышками молний, услышать
далекие глухие раскаты грома, ощутить на своем теле теплые и нежные струи
летнего дождя.
Низко нависающие над землей крыши маленьких коттеджей
блестели в лунном свете. Отблески света играли на железных прутьях ворот возле
красивых городских домов в испанском стиле. Свет проникал сквозь кружево
занавесей и чисто вымытые стекла дверей и окон. Я бродил среди наспех
построенных бунгало, беспорядочно разбросанных по окраинам до самого защитного
вала, заглядывал в окна и рассматривал отделанную позолотой мебель, украшенные
эмалью предметы обихода – словом, все те свидетельства цивилизации, которые в
столь варварски-диком месте казались поистине бесценными и чересчур
утонченными.
Время от времени я встречал видение: пробирающегося по грязи
истинного французского джентльмена в белоснежном парике и изящном, сшитом по
последней моде сюртуке. Рядом с джентльменом шла жена в кринолине, а
сопровождающий их черный раб в высоко поднятых руках нес для них чистую обувь.
Мне казалось, что я оказался на всеми покинутой сторожевой
заставе у входа в Сад Зла, что моя родина и я сумеем сохраниться в Новом
Орлеане, если, конечно, сохранится сам Новый Орлеан. В этих первозданных, не
знающих законов местах мои страдания должны стихнуть, а исполнение заветных желаний
доставит мне несравненное удовольствие.
В ту первую ночь, проведенную в зловонном и грязном рае,
были минуты, когда я страстно молился, чтобы, несмотря на все тайные
возможности, каким-то образом стать близким всем смертным. Быть может, я вовсе
не чуждый людям изгой, а только неясное воплощение совершенства человеческой
души?
Древние истины и древняя магия, революции и новые
изобретения – все вместе служат лишь для того, чтобы отвлечь нас от страстей,
которые так или иначе овладевают всеми нами.
И в конце концов, устав от сложностей жизни, мы с нежностью
вспоминаем далекие времена, когда сидели на коленях у матери и каждый ее
поцелуй в полной мере удовлетворял все наши желания. Что же нам остается
теперь, как не броситься в объятия того, что заключает в себе одновременно и
рай небесный, и ад, – в объятия собственной судьбы.
Эпилог
Интервью с вампиром
Глава 1
Вот наконец и завершился мой рассказ о юности, воспитании и
приключениях вампира Лестата – история, которую я намеревался вам поведать.
Теперь вы имеете представление о легендах и магии древнего мира, тайну коих я
раскрыл вам, несмотря на все запреты и приказы.
Но это еще не конец моего повествования, хотя продолжать мне
его совсем не по душе. Но я должен хотя бы коротко рассказать вам о тех болезненных
и неприятных для меня событиях, которые в конце концов привели к тому, что в
1929 году я принял решение скрыться глубоко под землей.
Это случилось через сто сорок лет после того, как я покинул
остров Мариуса. И с тех пор мы с Мариусом ни разу не встречались. Габриэль тоже
была для меня потеряна – казалось, навсегда. С тех пор как она исчезла в ту
ночь в Каире, я ничего не слышал о ней ни от смертных, ни от бессмертных,
которых мне когда-либо приходилось встречать.
В двадцатом веке я приготовил для себя могилу, тело и душа
мои были изранены, я был совершенно одинок и очень устал.
Я прожил свою «смертную жизнь», как советовал мне Мариус.
Однако я не имею права винить его в том, что я совершил множество ужасных
ошибок, и в том, как я прожил эту «смертную жизнь».
Все мои поступки были обусловлены только проявлениями моего
своеволия. Я не желал прислушиваться ни к советам, ни к предостережениям и
приносил с собой повсюду трагедии и несчастья. И все же не могу отрицать, что
были у меня и счастливые мгновения. Без малого семьдесят лет рядом со мной были
мои создания – Луи и Клодия, двое самых чудесных и великолепных бессмертных,
которые когда-либо существовали на земле. И у нас с ними были самые тесные
отношения.
Вскоре после приезда в колонию я страстно полюбил Луи –
юного плантатора с темными волосами, утонченной речью и изящными манерами,
который своим цинизмом и склонностью к саморазрушению так напоминал мне моего
дорогого Никола.
Так же как и Ники, он обладал мрачной силой, мятежным духом,
мучительной способностью и верить, и не верить, и в конце концов впадать в
беспредельное отчаяние.
Однако та власть, которую имел надо мной Луи, ни в какое
сравнение не шла с моей привязанностью к Ники. Даже в те моменты, когда Луи
поступал со мной чрезвычайно жестоко, он вызывал в глубине моей души нежность.
Меня покоряла его поразительная зависимость, подкупало его восхищение каждым
моим словом и жестом.
Он приводил меня в восторг своей наивностью, странной,
свойственной буржуа верой в то, что Бог всегда остается Богом, даже если этот
Бог напрочь отвернулся от людей, что границы этого маленького, лишенного всех
надежд мира лежат между проклятием и спасением.
Луи был натурой страдающей, он любил смертных еще сильнее,
чем я. Иногда я думал о том, что воспринимаю Луи и необходимость заботиться о
нем как кару за все, что произошло с Ники. Может, я создал Луи, чтобы он стал
моей совестью и год за годом определял ту меру наказания и раскаяния, которую я
заслуживал?
Но я любил его всей душой. В самые тяжелые минуты я в
отчаянии прижимал его к себе, старался постоянно держать рядом, и это были,
пожалуй, наиболее эгоистичные и импульсивные мои поступки за всю бессмертную
жизнь. Создав сначала Луи, а потом для него и ради него Клодию – этого вечного
и невыразимо прекрасного ребенка-вампира, – я совершил одно из самых
непозволительных преступлений.
