Он взял меня за руку, и мы вместе прошли по дому,
построенному им у подножия башни Магнуса, мрачному и унылому, выдержанному в
духе байронических ужасов странного нынешнего века.
– Ты знаешь, что ходили слухи, будто ты пропал или
погиб где-то в Египте или на Дальнем Востоке? – скороговоркой и на вполне
современном французском спросил он. Таким оживленным я никогда его не видел. Он
вполне овладел умением притворяться обыкновенным живым человеком. – Ты
исчез вместе со старым веком, и с тех пор никто о тебе ничего не слышал.
– А о Габриэль? – тут же спросил я, сам удивляясь
тому, что не задал ему этот вопрос прямо с порога.
– Никто ее не встречал и ничего о ней не слышал с того
момента, когда вы вместе уехали из Парижа, – ответил он.
И снова он с нежностью обвел меня взглядом. Он старался
скрыть свое возбуждение, но я отчетливо ощущал его лихорадочное состояние, словно
огонь, горящий поблизости. Я знал, что он пытается прочесть мои мысли.
– Что произошло с тобой? – поинтересовался он.
Его явно озадачили мои шрамы. Их было чересчур много, и они
были слишком серьезными, а это свидетельствовало об угрожавшей мне смертельной
опасности. Я вдруг испугался, что в смущении и растерянности позволю ему
увидеть всю правду, все то, что много лет назад Мариус строго запретил мне
открывать кому-либо.
Однако из меня вдруг потоком хлынули образы, рассказывающие
историю моих отношений с Луи и Клодией. Я опустил только одну весьма важную
деталь: что Клодия была еще ребенком.
Я вкратце рассказал ему о годах, проведенных в Луизиане, о
том, как в конце концов они, как он когда-то предсказывал, восстали против
меня. Без обмана и гордости я признался ему во всем и объяснил, что сейчас
очень нуждаюсь в его крови. Я испытывал неутихающую, бесконечную боль, сначала
раскрывая перед ним свою жизнь, а потом чувствуя, как он обдумывает все мною
сказанное. Боль от того, что я вынужден признать его правоту. Да, я рассказал
ему не все. Но в главном он не ошибся.
Не стану утверждать, но мне показалось, что лицо его
сделалось вдруг печальным. Во всяком случае, я не увидел на нем выражения
торжества. Когда я жестикулировал, он исподволь наблюдал за моими дрожащими
руками. А если я запинался, он терпеливо ждал, давая мне возможность найти
нужные слова.
Несколько капель его крови, шепотом говорил я, ускорят мое
выздоровление, прояснят мысли. Стараясь, чтобы слова мои не прозвучали
высокомерно или требовательно, я все же напомнил ему о том, что именно я отдал
в его полное распоряжение эту башню и подарил ему золото, на которое он смог
построить себе дом, что я все еще остаюсь владельцем Театра вампиров, и сказал,
что он, конечно же, в силах оказать мне столь небольшую личную услугу. Я был
настолько слаб, беспомощен и испуган, что мои слова могли показаться на
редкость наивными. Я испытывал невыносимую жажду. Пылающий в камине огонь будил
в моей душе тревогу. Отблески света, играющие на рисунке дерева, из которого
была сделана стоящая вокруг мебель, превращались в то появляющиеся перед моими
глазами, то вновь исчезающие лица.
– Я не хочу оставаться в Париже, – говорил
я. – Не хочу беспокоить ни тебя, ни общество в театре. Я только прошу тебя
об этом маленьком одолжении. Прошу… – Вся моя храбрость куда-то
улетучилась, и я замолчал.
Молчание длилось довольно долго.
– Расскажи мне побольше об этом Луи, – наконец
попросил он.
Непрошеные слезы навернулись мне на глаза. Я вновь начал
твердить что-то о неистребимой человечности Луи, о его способности воспринимать
и понимать то, что не в силах понять другие бессмертные. Забыв об осторожности,
я проболтался о том, о чем собирался промолчать, – о том, что напал на
меня вовсе не Луи. Это была Клодия…
Я заметил, что он несколько оживился и щеки его вспыхнули.
– Их видели здесь, в Париже, – мягко произнес
он. – И она вовсе не женщина. Это вампир-дитя.
Я плохо помню, что говорил потом. Возможно, пытался
объяснить свою ошибку. Может, признавал, что мне нет оправдания в этом
поступке. А быть может, я вновь попытался вернуться к разговору о цели моего
прихода, о том, в чем я так нуждался и что жаждал получить… Помню только, что
чувствовал себя чрезвычайно униженным, когда он вновь провел меня по дому и
усадил в ожидавший снаружи экипаж, объяснив, что я должен немедленно поехать
вместе с ним в Театр вампиров.
– Ну как ты не понимаешь, – сопротивлялся
я, – я не могу туда ехать. Я не хочу встречаться в таком виде с
остальными. Ты должен остановить экипаж. Должен сделать то, о чем я прошу.
– Нет, это ты получишь позже, – очень мягко и
почти нежно ответил он.
Мы уже ехали по шумным и заполненным толпами народа улицам
Парижа. Я не узнавал его, это был совсем не тот город, который я знал и помнил.
Огромный город словно возник из какого-то кошмара – по широким
заасфальтированным бульварам с грохотом катились странные паровые поезда.
Никогда еще дым и грязь индустриального века не казались мне столь ужасными,
как здесь, в этом Городе Света.
Я смутно помню, как почти насильно он вытащил меня из
экипажа, как, подталкиваемый им, я, спотыкаясь, пересек широкий тротуар и
оказался перед дверью театра. Что же это за место? Что это за огромное здание?
Неужели я стою на бульваре Тамплиеров? Потом мы спустились в ужасное
подземелье, на стенах которого я увидел безобразные копии самых кровавых
полотен Гойи, Брейгеля и Босха.
В конце концов я очутился на полу камеры с кирпичными
стенами – умирающий от жажды, не в силах даже выкрикнуть проклятия в его адрес.
Царящая вокруг непроглядная тьма вибрировала от грохота проезжающих наверху
омнибусов и трамваев, время от времени до моих ушей доносился пронзительный
скрежет железных колес.
В какой-то момент я почувствовал, что рядом в темноте
находится человек. Но человек этот был мертв. Холодная, вызывающая тошноту
кровь. Нет ничего ужаснее, чем питаться такой кровью, лежать на липком трупе и
пытаться высосать из него жалкие остатки.
Потом вновь появился Арман. Он стоял совершенно неподвижно и
в своей белоснежной рубашке и черном сюртуке казался таким чистым, таким
неземным… Едва слышно он шептал мне что-то о Луи и о Клодии, о том, что должен
состояться своего рода суд. Он опустился возле меня на колени, словно на минуту
забыв о том, что смертный юноша в его положении, истинный джентльмен, никогда
бы не стал сидеть вот так в столь грязном и сыром месте.
– Ты должен при всех заявить, что это сделала именно
она, – сказал он.
И тут я увидел остальных – молодых, новых и незнакомых мне,
которые по очереди подходили к двери, чтобы взглянуть на меня.
