Он произнес еще множество возвышенных и шутливых слов,
заставляя все новых и новых актеров и актрис целовать мои руки – если бы мог,
он, наверное, заставил бы их целовать мне ноги. Я крепко вцепился в девушек,
словно готов был рассыпаться на куски, если меня оторвут от них. И вдруг… я
услышал Ники, точнее, почувствовал, что он стоит не более чем в футе от меня, и
понял, что он слишком рад меня видеть, чтобы я мог по-прежнему заставлять его
страдать.
Я продолжал стоять с закрытыми глазами и ощущал, как его рука
сначала коснулась моего лица, а потом крепко прижалась к затылку. По-видимому,
все расступились, чтобы дать ему дорогу, и, когда мы оказались в объятиях друг
у друга, в первый момент я задрожал от беспредельного ужаса. Однако тут же
вспомнил, что вокруг царит полумрак и к тому же я подкрепился особенно
основательно, чтобы согреться и походить на обыкновенного человека. Уже в
следующее мгновение я забыл обо всем, кроме того, что вижу перед собой Ники.
Я взглянул ему прямо в лицо.
Как объяснить, какими мы видим живых людей? Я уже пытался
это описать, когда говорил, что прелесть Ники для меня состояла в сочетании
цвета и движения. Но вы даже представить себе не можете, что мы испытываем,
видя перед собой человеческую плоть! В наших глазах живое существо состоит из
миллиардов цветовых оттенков и мельчайших движений. Это сияние полностью
гармонирует и смешивается с запахом человеческого тела. Красота – вот что такое
для нас человеческое существо, если мы перестаем относиться к людям, даже к
старым и больным, как к недостойным внимания жалким тварям, толпами снующим по
улицам. Люди для нас словно распускающиеся цветы или бабочки, покидающие свои
коконы и расправляющие крылья.
Так вот, именно таким я увидел Ники, почувствовал запах
пульсирующей в нем крови и в течение нескольких поистине упоительных мгновений
не испытывал ничего, кроме всепоглощающей любви к нему, затмившей все и
заставившей забыть о мучивших меня страхах. Казалось, перестали существовать
все приобретенные мною способности, еще недавно приводившие меня в восхищение и
вызывавшие порочный восторг. Возможно, мне доставляла безграничную радость
мысль о том, что, несмотря на все сомнения, я способен любить.
Окружавшие смертных тепло и уют действовали на меня словно
яд. Казалось, еще немного, и я закрою глаза, потеряю сознание и провалюсь в
небытие, увлекая за собой Ники.
Но одновременно меня беспокоило и другое – нечто,
заставлявшее собрать все силы и принуждавшее лихорадочно работать мой мозг. Я
не хотел признаться в этом даже самому себе и в то же время понимал, что еще
немного, и я потеряю над собой контроль. Я отлично сознавал, что это за
ощущение – чудовищное, всепоглощающее и в такой же степени естественное для
меня, в какой противоестественным был солнечный свет. Я жаждал Ники. Я жаждал
его точно так же, как и любую другую свою жертву, добытую в битве на
Иль-де-ля-Сите. Я хотел, чтобы его горячая кровь разливалась по моему телу,
хотел попробовать ее на вкус, ощутить запах.
Маленькое здание сотрясалось от громких криков и взрывов
хохота. Рено приказал акробатам начать выступление в антракте, а Лючина тем
временем откупоривала шампанское. Мы же никак не могли разжать объятия.
Жар, исходящий от его тела, заставил меня напрячься и
отпрянуть, хотя со стороны казалось, что я даже не пошевелился. Меня сводила с
ума мысль о том, что этот человек, которого я любил так же, как любил мать и
братьев, единственный, к кому я испытывал искреннюю нежность, был для меня
неприступной крепостью, в то время как сотни других жертв доставались мне с
необыкновенной легкостью. Он крепко сжимал меня в объятиях, даже не подозревая,
как сильно я жажду его крови.
Именно таковым было мое предназначение. Именно этим путем я
должен был теперь идти. Те, другие, убийцы и воры, которых я встречал и убивал
на темных улицах Парижа, теперь ничего для меня не значили. Вот чего я хотел. В
голове у меня словно взорвалось что-то, и мысль о возможной смерти Ники
вызывала во мне благоговейный страх. Глаза мои оставались по-прежнему
закрытыми, но темнота приобрела кровавый оттенок. Я представил себе, как
опустошается мозг Ники, как вместе с жизнью из него уходят последние частички
разума.
Я не в силах был пошевелиться. Прижавшись губами к шее Ники,
я будто чувствовал, как потоком перетекает в меня его кровь. Каждая клеточка во
мне не переставая твердила: «Возьми его, унеси подальше отсюда его дух, пей,
пей из него, пока… пока…» Пока что? Пока он не умрет!
Я разжал объятия и оттолкнул его от себя. Вокруг нас все
веселились и громко шумели. Рено кричал на акробатов, которые не могли
оторваться от этого зрелища. А публика в зале топала и хлопала, требуя
обещанного развлечения в антракте. Оркестр заиграл веселую мелодию, которая
должна была сопровождать выступление акробатов. Со всех сторон на меня
натыкалась человеческая плоть. Я вдруг почувствовал себя на бойне и ощутил
запах приговоренных к смерти. И реакция моя была неожиданно вполне человеческой
– во мне поднялась и комом встала в горле тошнота.
Ники, казалось, утратил всю присущую ему уравновешенность.
Встретившись с ним глазами, я увидел в его взгляде осуждение. Мне стало вдруг
очень горько, больше того, я был на грани отчаяния.
Я резко рванулся, промчался мимо всех, мимо акробатов со
звенящими колокольчиками, но, сам не знаю почему, бросился не к выходу, а к
кулисам. Мне необходимо было увидеть сцену, необходимо было увидеть публику. Я
должен был глубже проникнуть в нечто такое, чему сам не знал названия.
В тот момент я был как безумный, а потому слова «хотел» или
«думал» абсолютно не соответствуют моему истинному состоянию.
Я чувствовал невероятную тяжесть в груди, и, словно кошка
острыми когтями, внутри меня скреблась и рвалась наружу страшная жажда. Чтобы
перевести дух, я прислонился к деревянной перекладине возле занавеса и тут же
вновь вспомнил о Ники, о его боли и непонимании…
Я крепко вцепился руками в стропила и дал волю бушующей в
груди жажде, готовой вот-вот разорвать мои внутренности. Перед глазами
вереницей промелькнули все мои жертвы, отбросы общества, подонки, обитавшие в
самом чреве Парижа. Я отчетливо осознал весь ужас своего положения, безумие
избранного мною пути и связанную с ним необходимость постоянно лгать. Что за
возвышенный идиотизм следовать презренной морали и во имя надежды на
собственное спасение уничтожать тех, кто был проклят самой жизнью? Кем я себя
вообразил? Тем, кто обладает правом наравне с парижскими судьями и палачами
наказывать бедняков за те преступления, которые богатые совершают на каждом
шагу?
Я пил крепкое вино из сосудов, от которых остались теперь
одни осколки, а ныне передо мной стоял священник с золотой чашей в руках, и
вино в этой чаше превратилось в кровь жертвенного ягненка.
