Я встал возле нее на колени. В голове моей крутились
какие-то вполне достойные обыкновенного смертного мысли, я хотел сказать ей о
том, что она должна отправиться вместе с Ники в Италию. Но она ответила мне
прежде, чем я успел открыть рот.
– Слишком поздно, дорогой. Мне уже не по силам такое
путешествие. Болезнь зашла чересчур далеко.
Приступ боли, охватившей стянутую корсетом грудь, заставил
ее замолчать, и, чтобы скрыть муки от меня, она постаралась придать лицу
непроницаемое выражение. В эту минуту она была похожа на юную девушку, а я
вновь почувствовал, как она слаба, как разрушены болезнью ее легкие, и ощутил
скопившиеся в них сгустки крови.
Мозг ее превратился в сплошной океан страха. Ей отчаянно
хотелось крикнуть, что она боится. Она хотела умолять, чтобы я оставался рядом
с ней до самого конца, но не отваживалась. К своему удивлению, я обнаружил, что
она страшится моего отказа. Она считала, что я слишком беспечен и молод, чтобы
понять ее.
Это было ужасно.
Я даже не помнил, как оторвался от нее, но вдруг осознал,
что хожу из угла в угол комнаты. В моем сознании отпечатывались какие-то
совершенно незначительные детали: играющие нимфы на расписном куполе потолка,
позолоченные ручки на высоких створках дверей, оплавившийся воск, сталактитами
застывший на свечах, которые мне хотелось сжать и раскрошить в руках. Убранство
комнаты показалось мне отвратительно вычурным. Возможно, и ей здесь тоже не
нравится? Быть может, она мечтает вернуться обратно в лишенные каких-либо
украшений каменные покои замка?
Я продолжал думать о ней так, будто впереди у нее было еще
«завтра, завтра и завтра…» Я оглянулся и взглянул на ее все еще величественную
фигуру. Она сидела, крепко вцепившись руками в подоконник. Небо за окном совсем
потемнело, и теперь на маленьком треугольнике ее лица играли отблески другого
света – городских огней и фонарей проезжавших по набережной экипажей.
– Почему бы тебе не поговорить со мной? Почему бы не
рассказать, как все случилось? Ты сделал нас бесконечно счастливыми. – Я
заметил, что даже слова причиняют ей боль. – Но как живется тебе? Тебе
самому!
Думаю, что в тот момент я готов был обмануть ее, излить
потоки лжи, рассказать о своем довольстве и благополучии. Мне уже не раз
приходилось обманывать смертных с поистине бессмертным мастерством. Я готов был
говорить и говорить, тщательно обдумывая каждое слово. Но в наступившей тишине
что-то вдруг изменилось.
Не думаю, что я молчал более минуты, но за это время внутри
меня все перевернулось, словно произошло таинственное превращение. На мгновение
передо мной открылась одновременно прекрасная и ужасная возможность, и в ту же
секунду я принял решение.
У меня не было ни плана, ни готовых слов. Более того, если
бы в тот момент кто-то спросил меня, действительно ли я собираюсь это сделать,
я бы решительно все отрицал, говоря, что у меня и в мыслях не было ничего
подобного, не такое уж я чудовище, чтобы… Однако выбор был сделан.
Я понял нечто очень важное.
Она не проронила ни слова. Ее вновь охватили страх и боль.
Но, не обращая внимания на муку, она встала с кресла.
Я видел, как соскользнул укрывавший ее плед, как она
приближается ко мне, и знал, что должен остановить ее, однако не сделал этого.
Она протянула руки, хотела обнять меня, но внезапно, словно от сильного порыва
ветра, отпрянула назад.
Она попятилась по ковру, споткнулась о кресло и рухнула,
ударившись о стену. Она застыла на месте, но на лице ее не было страха, хотя я
слышал, как лихорадочно бьется ее сердце. Удивление мгновенно сменилось
абсолютным спокойствием.
Не помню, о чем я тогда думал, и думал ли вообще. Я
направился к ней так же решительно, как до того она направлялась ко мне.
Внимательно следя за ее реакцией, за каждым движением, я подходил все ближе и
ближе, пока не оказался так же близко, как стояла ко мне она, прежде чем
отшатнуться. Она всматривалась в мои глаза, в мое лицо, а потом вдруг протянула
руку и дотронулась до моей щеки.
«Не живой! – услышал я ее безмолвный вскрик. – Он
изменился, но он не живой!»
Я мысленно ответил, что она не права. А потом мысленно же
развернул перед ней множество картин и видений, рассказывающих о моем
теперешнем положении и образе существования: отрывочные фрагменты ночной жизни
Парижа, ощущение лезвия, беззвучно рассекающего мир…
Она с шумом выдохнула. Когтистая лапа боли вновь схватила
ее. Она сглотнула и крепко сжала губы, чтобы не дать вырваться крику, но вместе
с тем буквально обожгла меня пристальным взглядом. Теперь она понимала, что
наше общение происходит не на уровне чувств, но на уровне мыслей.
– Рассказывай же, – требовательно произнесла она.
Я не стал спрашивать, что именно она хочет услышать. Вместо
этого я подробно рассказал ей свою историю. О том, как был похищен проникшей в
нашу комнату через разбитое окно таинственной личностью, следившей за мной в
театре, о башне и обмене кровью. Я описал ей склеп, в котором спал, и
находящиеся в нем сокровища, свои блуждания, приобретенные способности и власть,
а под конец раскрыл природу той жажды, которую испытывал. Я говорил о вкусе и
запахе крови и о том, какие жадность и страсть она во мне пробуждает, об остром
желании, охватывающем все мое существо, о желании, которое может быть
удовлетворено только насыщением, а цена этому насыщению – смерть.
Она перестала чувствовать терзавшую ее боль. Казалось, что
живыми в ней остались только глаза, и эти глаза неотрывно смотрели на меня.
Опасаясь, что не сумел объяснить ей все до конца, я обнял ее и медленно
повернулся так, чтобы свет от фонарей проезжающих за окном экипажей падал прямо
на мое лицо.
По-прежнему не отводя взгляд, я взял с подоконника
серебряный канделябр и сжал его пальцами, согнув и превратив в бесформенное
переплетение изгибов и спиралей.
Свечи упали на пол.
Глаза ее закатились. Она вновь отшатнулась от меня и,
скользнув по стене, вцепилась в край балдахина. На губах ее выступила кровь.
Она зашлась в беззвучном кашле, и кровь хлынула из легких
потоком, заливая пол возле кровати, в то время как мать, склоняясь все ниже и
ниже, опускалась на колени.
Взглянув на дурацкое серебряное месиво, по-прежнему зажатое
в руке, я уронил его на пол. Я смотрел, как она пытается справиться с болью и
не упасть в обморок, как неестественно медленными, будто у пьяного, движениями
вытирает с губ кровь, я видел испачканные простыни… Но тут силы ее иссякли, и
она рухнула на пол.
Я продолжал стоять над нею. Я смотрел на нее и думал о том,
что сиюминутная боль ничто в сравнении с теми обещаниями, которые я сейчас
давал ей. Мною не было произнесено ни слова, поток речи был безмолвным, так же
как и мои вопросы, не сравнимые ни с какими другими, когда-либо заданными
вслух:
