Она что-то сжимала в руках… другой канделябр и трутницу.
Мать держалась очень прямо, и все движения ее были быстрыми. От высеченной
искры она одну за другой зажгла свечи. Вспыхнули яркие огоньки, по стенам к
потолку пробежали тени, и цветы на обоях выросли прямо на глазах; танцовщицы на
куполе потолка двинулись в хороводе, а потом вновь застыли на месте.
Подняв канделябр, она стояла прямо передо мной. Лицо ее было
совершенно белым и абсолютно гладким. Темные круги под глазами исчезли, так же
как и все пятна и изъяны, хотя не знаю, существовали ли у нее какие-либо изъяны
вообще. Теперь она была само совершенство.
Появившиеся с возрастом морщины уменьшились и одновременно
странным образом углубились, образовав крохотные линии возле глаз и рта.
Оставшиеся на веках маленькие складочки лишь усиливали симметрию ее черт и в
еще большей степени придавали лицу форму треугольника, а мягкие губы приобрели
нежно-розовый оттенок. Она была столь же изящной и прекрасной, как бриллиант,
когда на его гранях играют отблески света. Я закрыл глаза, а когда открыл их
снова, то убедился, что это не было обманом зрения. Кроме того, я заметил, что
ее тело изменилось в гораздо большей степени. Оно вновь приобрело свойственную
молодости женственность, иссушенная болезнью грудь стала пышной. Бледно-розовая
плоть, нежность которой подчеркивали играющие на ее поверхности блики огня,
виднелась в вырезе темно-голубого корсета. Но самое удивительное превращение
произошло с ее волосами – они буквально ожили. Они переливались столькими
оттенками цветов, что казалось, будто шевелится каждая волосинка и все они
вместе, словно живые существа, подрагивают вокруг безупречной белизны лица и
шеи.
Раны на шее исчезли.
Теперь мне оставалось совершить еще один, последний, смелый
шаг: взглянуть ей в глаза.
Впервые после того, как Магнус шагнул в огонь, мне
предстояло взглянуть в глаза вампиру, другому подобному мне существу!
Должно быть, я издал какой-то звук, потому что она
посмотрела на меня, как если бы что-то услышала. Отныне я не мог называть ее
иначе, как Габриэль. «Габриэль…» – произнес я имя, которое никогда не
произносил прежде, разве что мысленно. И увидел, что в ответ на губах ее
заиграла легкая улыбка.
Взглянув на свое запястье, я обнаружил, что рана затянулась.
Но внутри меня бушевала невыносимая жажда. Мои вены как будто разговаривали со
мной. Словно свидетельствуя о том, что она тоже голодна, губы ее дрогнули, а на
лице появилось странное выражение, смысл которого можно было передать вопросом:
«Неужели ты не понимаешь?»
Однако она по-прежнему не произнесла ни слова. В царившей в
комнате абсолютной тишине говорили лишь ее прекрасные глаза, в которых
светилась безграничная любовь ко мне. Мои глаза в свою очередь отвечали ей тем
же. Я ничего не понимал. Неужели она закрыла от меня свой разум? Но когда я
мысленно задал ей этот вопрос, у меня сложилось впечатление, что она меня не
услышала.
– А теперь… – заговорила она, и голос ее поразил
меня до глубины души. Он стал мягче и одновременно глубже. Словно мы вновь
вернулись в Оверни, она пела мне песенку, и голос ее отражался гулким эхом от
каменных стен. Но это никогда больше не повторится. А она тем временем
продолжала: – Иди… и побыстрее покончи с этим… сейчас же! – Для
убедительности она кивнула головой, потом подошла ко мне и потянула за руку. –
Посмотри на себя в зеркало, – шепотом добавила она.
Но я и без того понимал, в чем дело. Я отдал ей слишком
много крови, гораздо больше, чем взял от нее. Я умирал от голода. Ведь, перед
тем как пойти к ней, я даже не успел насытиться.
Но я был так поглощен воспоминаниями о падающем за окном
снеге, о песнях и стихах, которые слышал когда-то от нее, что не ответил.
Взглянув на ее пальцы, касающиеся моей руки, я обнаружил, что наша плоть стала
совершенно одинаковой. Вскочив с кресла, я обнял ее и стал ощупывать ее лицо и
руки. Дело было сделано, и я все еще жив! Теперь она останется рядом со мной!
Она прошла сквозь ужасное испытание одиночеством, и отныне мы будем вместе.
Внезапно меня охватило жгучее желание обнять ее как можно крепче и больше
никогда не отпускать от себя.
Подхватив ее на руки, я принялся качать ее, а потом мы
вместе закружились по комнате.
Голова ее откинулась назад, и я услышал, как она засмеялась
– сначала тихо, а потом все громче и громче, пока наконец мне не пришлось
зажать ей ладонью рот.
– От звука твоего голоса могут вылететь все
стекла, – прошептал я и оглянулся на дверь, за которой остались Роже и
Никола.
– Ну и что, пусть вылетят! – ответила она, и в
тоне ее не было и намека на шутку.
Я поставил ее на пол. Мы обнимались и обнимались и никак не
могли остановиться.
Однако в доме продолжали находиться другие смертные. Доктор
и сиделка собирались войти в комнату.
Она оглянулась на дверь. Она тоже слышала их мысли. Но
почему же я перестал слышать ее?
Она отстранилась и обвела взглядом комнату. Потом схватила
канделябр и подошла с ним к зеркалу, стремясь получше рассмотреть свое
отражение.
Я хорошо понимал, что с нею происходит. Ей необходимо было
время, чтобы привыкнуть смотреть на все другими глазами. Однако нам нужно
выбраться из дома…
За стеной послышался голос Ники, который требовал, чтобы
доктор постучал в дверь комнаты.
Как же нам теперь уйти отсюда, как избавиться от свидетелей?
– Нет, только не этим путем, – сказала она,
заметив мой обращенный к двери взгляд.
Она внимательно осмотрела кровать и предметы, лежащие на
столике. Потом вытащила из-под подушки драгоценности, положила их в старенький
бархатный кошелек, а кошелек прикрепила к поясу так, что он совершенно скрылся
в складках широкой юбки.
Все ее движения были исполнены особенного значения. Хоть я и
не мог теперь читать ее мысли, я все же был уверен, что это было единственное,
что она собиралась взять из этой комнаты. Она навсегда прощалась с остальными
вещами – с привезенной из дома одеждой, со старинными серебряными щетками и
расческами, с потрепанными книгами, валяющимися на столике возле кровати.
В дверь постучали.
– Почему бы нам не воспользоваться этим выходом? –
спросила она, указывая на окно и распахивая створки.
Легкий ветерок всколыхнул золотые шторы. Увидев
взметнувшиеся вокруг ее лица волосы и широко открытые глаза, в которых
отражались мириады оттенков всех цветов радуги и которые светились поистине
трагическим светом, я невольно вздрогнул. Она не боялась никого и ничего.
