Пока я приближался к нему, лицо его утратило всякое
выражение, а глаза стали на удивление прозрачными. Разум его открывался мне
навстречу, как совсем недавно открывался разум Габриэль, и передо мной
промелькнули картины нашей с ним совместной жизни. Вот мы сидим в маленькой
комнатке в мансарде и, глядя на заснеженные крыши, разговариваем,
разговариваем… Вот бродим по улочкам Парижа, заглядывая в каждый попадающийся
на пути кабачок, идем, опустив головы и сопротивляясь дождю и ветру, а перед
нами простирается целая вечность, отпущенная нам, чтобы повзрослеть и
состариться, но, несмотря на нищету, нас переполняет радость от сознания того,
что мы вечны, что будем жить всегда, – удивительная иллюзия, свойственная
только смертным… Однако видения быстро исчезли, и я увидел странно мерцающее
лицо Ники.
– Иди ко мне, Ники, – прошептал я, призывно
протягивая к нему руки. – Если ты хочешь получить это, ты должен подойти…
Я видел птицу, выпорхнувшую из клетки и летящую над открытым
морем. Но что-то ужасное было в этой птице и в бескрайних волнах, над которыми
она парила. Она поднималась все выше и выше в небо, и небо сначала стало
серебристым, а потом померкло и потемнело. Это всего лишь темнота ночи, и
бояться нечего, абсолютно нечего. Благословенная тьма. Но темнота постепенно и
неумолимо окутывала мир, в котором не было ничего и никого, кроме крошечной
птички, крики которой уносил ветер. Она летела над огромной пустыней,
называемой миром… пустые клетки, пустое море, голый песок…
Все, чем я любовался, что любил слушать, к чему с волнением
прикасался руками, исчезло, а быть может, не существовало вовсе. А птичка
кругами скользила все выше и выше мимо меня, точнее, мимо абсолютной пустоты, и
ее крошечный темный глаз охватывал взглядом весь пейзаж, мир, у которого не
было ни прошлого, ни будущего.
Я кричал, но изо рта не вырывалось ни звука. Мой рот был
полон крови, и каждый глоток проходил через горло и падал в бездну неутолимой
жажды. Да, теперь я понимаю, понимаю, как ужасна, невыносима тьма. Я не знал!
Не мог этого знать! А птица все летела над пустынным берегом и беспредельным,
совершенно гладким морем. Господи! Пусть кошмар наконец закончится! Это было
страшнее, чем мои видения в кабачке, ужаснее, чем беспомощно бьющаяся на снегу
лошадь! Но кровь есть кровь, и на самом кончике моего языка билось самое
сладкое из всех сердце.
Ну вот, любовь моя, вот и настал этот момент. Я могу сейчас
проглотить последний миг твоей жизни, последнее биение сердца и ввергнуть тебя
в бездну забвения, где уже ничего нельзя ни понять, ни простить. Но могу и
вернуть обратно, сделать себе подобным.
Я оттолкнул его. Потом прижал к себе, как разбитую куклу.
Однако видение не исчезало.
Руки его соскользнули с моей шеи, глаза закатились, а лицо
покрылось холодным потом. Потом язык его высунулся изо рта и стал лихорадочно
лизать рану, которую я сделал для него на своем горле. Да, он был совершенно
готов.
Пожалуйста, пусть прекратится это видение! Пусть прекратится
полет птицы, поднимающейся все выше и выше над лишенным красок пейзажем, пусть
смолкнут ее крики, слишком слабые на фоне воющего ветра! Любая боль – ничто в
сравнении с этой тьмой! Я не хочу… не хочу…
Видение рассеивалось. Постепенно, очень медленно, но все же
исчезало…
Наконец все закончилось. Так же как и в прошлый раз, меня
окутала тишина. Полная тишина. Он уже существовал отдельно от меня. Я держал
его слегка на расстоянии, а он едва стоял на ногах и прижимал руки ко рту, из
которого струйками стекала по подбородку кровь. Несмотря на наполняющую его
алую влагу, в горле у него пересохло и оттуда вырывались лишь хриплые звуки.
И тут позади него сквозь завесу воспоминаний о свинцовом
море и летящей над ним одинокой птице я увидел ее. Она стояла в проеме двери,
словно Дева Мария, с рассыпавшимися по плечам золотыми волосами и печальным выражением
на прекрасном лице.
– Это катастрофа, мой мальчик…
К полуночи стало очевидным, что он не желает говорить, не
реагирует на мой голос и по своей воле не сделает ни одного движения. Спокойно
и совершенно безучастно он следовал за нами туда, куда мы его вели. Если
процесс физической смерти и причинял ему боль, он ничем ее не выдавал. Если
обретенная им способность видеть все совершенно по-новому и доставляла ему
удовольствие, он никак его не выражал. Даже жажда, казалось, не способна была
заставить его действовать.
Габриэль, много часов молча следившая за ним, в конце концов
не выдержала и взяла его под свою опеку: вымыла и причесала, надела на него
новую одежду. Она выбрала черный сюртук – едва ли не единственную темную вещь в
моем гардеробе – и очень скромно отделанную рубашку. В этом наряде Ники
выглядел довольно странно и был похож на юного клерка, чересчур серьезного и
немного наивного.
Я наблюдал за ними в тишине склепа и убедился, что они
прекрасно слышат мысли друг друга. За все это время она не сказала ему ни
слова, и тем не менее он шел туда, куда она ему велела, и делал то, что она
просила его сделать. Завершив его туалет, она усадила Никола на скамью возле
камина.
– А теперь, – обратилась она ко мне, – он
должен отправиться на охоту.
Ей достаточно было только взглянуть на него, и он, не
поднимая глаз, подскочил как пружина.
Я был настолько поражен этим, что лишился дара речи и мог
только молча смотреть им вслед, когда они уходили. Я услышал звук их шагов по
каменным ступеням, потом осторожно, чтобы они не заметили, прокрался до самых
ворот и, прижавшись лицом к железным прутьям, уставился на двух злобных и
коварных призраков, двигающихся через поле.
Пустота ночи окутала меня холодом, и избавить от него не мог
даже яркий огонь в камине, к которому я в конце концов вернулся.
Вокруг меня царила пустота. И тишина, та самая тишина,
говорил я себе, о которой я совсем недавно мечтал, чтобы отдохнуть и побыть
наедине со своими мыслями после тяжелейшей и отвратительной схватки в Париже.
Но в этой тишине, словно голодный зверь, терзало душу и грызло мои внутренности
сознание того, что отныне я не в силах буду выносить его присутствие рядом.
Глава 5
Проснувшись с наступлением вечера, я уже твердо знал, что
должен сделать. Мог я или не мог отныне выносить присутствие Никола, не имело
никакого значения. То, что произошло с ним, произошло по моей вине, и я обязан
был так или иначе вывести его из состояния ступора.
Охота ничуть его не изменила, хотя, судя по всему, он
подстерег не одну жертву и вволю напился крови. Теперь моей задачей было
постараться скрыть то отвращение, которое я к нему испытывал, отвезти его в
Париж и найти там ту единственную вещь, которая способна была привести его в
чувство.
