– Я стану вопить? – воскликнул я. – Вопить –
почему? Что, по-твоему, я вижу? Я вижу лишь то, что видел раньше! – кричал
я. Я посмотрел справа налево. Ужасная заплатка из тьмы пропала, мир предстал
завершенным: витражи, застывшее трио, наблюдающее за мной... – О, спасибо,
Господи! – прошептал я. Но что это значило? Было ли это благодарственной
молитвой или просто восклицанием?
– Прочти, – сказала она, – то, что написано.
Архаичный стиль. Что это? Иллюзия? Слова, написанные на
языке, вовсе не являющемся языком, и все же ясно читаемые – я смог узнать их
торопливый очерк, начертанный и кровью, и чернилами, и сажей:
«Моему принцу!
Благодарю тебя за прекрасно
выполненную работу.
с любовью,
Мемнох-дьявол».
Я взревел.
– Ложь, ложь, ложь! – Я услыхал звон цепей. –
Какой металл, по-твоему, может связать меня, повергнуть в уныние? Черт тебя
возьми! Ложь! Ты его не видела. Он тебе этого не передавал!
Дэвид, Луи, ее сила, ее непостижимая сила – сила с
незапамятных времен, еще до того, как были начертаны первые слова на табличках
в Иерихоне, – окружали меня, поглощали меня. Более она, чем они;
я был ее ребенком, проклинающим ее.
Они поволокли меня во тьму – и вопли мои отдавались эхом от
стен, – в помещение, которое они выбрали для меня: темное подземелье с
замурованными окнами. Я пытался вырваться, но меня опутывали цепи.
– Это ложь, ложь, ложь! Не верю! Если меня кто и одурачил,
так это только Господь! – Я продолжал бушевать. – Он сделал это со
мной. Это все нереально, если Он не совершил этого – Бог Воплощенный. Не
Мемнох. Нет, никогда, никогда. Ложь!
В конце концов я в изнеможении повалился на пол. Мне было
все равно. Было какое-то утешение в том, что я был закован в цепи и не мог
колотить по стенам кулаками, превратив их в месиво, или размозжить голову о
кирпичи, или того хуже...
– Ложь, ложь, все это огромная панорама лжи! Это все, что я
видел! Еще один огромный замкнутый круг лжи!
– Не все ложь, – сказала она. – Не все. Это
стародавняя дилемма.
Я умолк. Я чувствовал, как мой левый глаз глубже и сильнее
прорастает корнями в мозг. Он снова у меня был. У меня был мой глаз. И подумать
только о его лице, его искаженном от ужаса лице, когда он взглянул на мой глаз.
И та история с глазом дядюшки Микки. Я был не в состоянии понять это. Мне снова
захотелось выть.
Мне показалось, что я смутно слышу нежный голос Луи –
протестующий, умоляющий, спорящий. Я услышал, как замыкаются запоры. Я слышал,
как в дерево забивают гвозди. Я слышал, как Луи умоляет.
– Ненадолго, совсем ненадолго... – проговорила
она. – Он слишком силен для нас, и ничто другое здесь не поможет. Либо
это, либо придется разделаться с ним.
– Нет! – вскричал Луи.
Я услышал протесты Дэвида – нет, этого она не сделает.
– Я не стану это делать, – спокойно молвила она. –
Но он останется здесь до тех пор, пока я не скажу, что он может уйти.
И они ушли.
– Пойте, – прошептал я. Я разговаривал с привидениями
детей. – Пойте...
Но монастырь был пуст. Все маленькие привидения разбежались.
Монастырь был мой. Слуга Мемноха; князь Мемноха. Я был один в своей темнице.
Глава 26
Ночь вторая, ночь третья... Снаружи в городе по широкому
проспекту мчались машины. Проходили парочки, перешептываясь в вечерних тенях.
Завыла собака.
Четвертая ночь, пятая?..
Рядом со мной сидел Дэвид, читая мне запись моей истории,
слово за словом, – все, что я рассказал, как он это запомнил, вновь и
вновь прерываясь, чтобы спросить, правильно ли там или здесь, те ли это слова,
таков ли получается образ.
По обыкновению отвечала она. Из своего места в углу она
говорила:
– Да, это он видел, и это он тебе рассказал. Именно это я
вижу в его сознании. Таковы были его слова. Вот что он чувствовал.
Наконец – прошла, должно быть, неделя – она встала надо мной
и спросила, хочу ли я крови. Я ответил:
– Я никогда больше не стану ее пить. Я высохну и стану
твердым, как известняк. И меня бросят в печь.
Однажды ночью заявился Луи со спокойной непринужденностью
тюремного капеллана, свободного от каких бы то ни было правил и все же не
представляющего для узников никакой угрозы.
Он медленно уселся подле меня, сложив ноги и глядя в сторону
– понимая, что невежливо смотреть в лицо пленника, закованного в цепи.
Он дотронулся пальцами до моего плеча. Волосы его были в
полном порядке – модно подстрижены, причесаны и чисто вымыты. Одежда его тоже
была чистой и новой, словно он специально принарядился ради меня.
Я внутренне улыбнулся этому. Он и раньше, бывало, так
поступал, и когда я замечал, что на рубашке у него старинные пуговицы из золота
и жемчуга, то понимал, что это для меня, и принимал его дар, как больной
принимает холодный платок на лоб.
Его пальцы надавили на плечо чуть сильнее, и мне это тоже
понравилось. Но у меня не было ни малейшего намерения говорить об этом.
– Я читал книги Винкена, – сказал он. – Я вернулся
тогда за ними и подобрал, когда мы оставили их в часовне. – Сказав это, он
взглянул на меня с почтительным простодушием.
– Благодарю, – сказал я. – Я выронил их, там было
темно. Выронил, когда потянулся за глазом. Или когда она взяла меня за руку?
Как бы то ни было, я выронил мешки с книгами. Мне не сдвинуть с места эти
оковы, я не могу пошевелиться.
– Я отнес книги домой, на Роял-стрит. Они там, как и
множество других драгоценностей.
– Понимаю. Ты видел миниатюры? Ты достаточно хорошо их
рассмотрел? Я не смог, не успел. Просто... все произошло слишком быстро, и я
так и не открыл книги. Но если бы ты увидел его призрак там, в баре, и услышал,
как он их описывает...
– Они потрясающи. Просто великолепны. Они тебе понравятся.
Ты будешь долго наслаждаться ими наедине при свете. Я только начал их
рассматривать и читать. С помощью лупы. Но тебе не потребуется лупа. Твои глаза
зорче моих.
– Мы будем читать их... возможно... ты и я... вместе.
– Да... все двенадцать книг, – молвил Луи. Он тихо
заговорил о многих чудесных вещах, которые видел в книгах, – о крошечных
людях, и зверях, и цветах, и о льве, лежащем рядом с ягненком.
Я закрыл глаза. Я был благодарен. Я был удовлетворен. Он
понимал, что я не хочу больше разговаривать.
