Около десяти часов вечера зазвонил телефон на кухне дома
дона Корлеоне. К телефону подошел один из телохранителей дона, который послушно
передал трубку матери Конни. Но она с трудом понимала, что говорит дочь,
которая находилась в истерике и которой мешали говорить распухшие губы. Миссис
Корлеоне попросила телохранителя позвать Сонни, сидевшего вместе с Хагеном в
гостиной.
Сонни вошел на кухню и взял трубку из рук матери.
— Да, Конни, — сказал он.
Конни боялась теперь не только мужа, но и брата, и ее речь
сделалась еще более невнятной.
— Пошли за мной машину, — промямлила она, — я
тебе расскажу все дома. Ничего не случилось, Сонни. Ты не приходи. Пошли,
пожалуйста, Тома. Это ничего. Я просто хочу поехать домой.
На кухню вошел Хаген. Дон принял снотворное и уснул в своей
спальне, и Том хотел теперь проследить за тем, что будет делать Сонни. На кухне
находились и два телохранителя. Все смотрели на Сонни.
Кровь поднималась по раздутым жилам его бычьей шеи, лицо
напрягалось и сжималось от ненависти.
— Ты подожди там, — сказал он сестре. — Ты
только подожди там.
Он положил трубку, с минуту постоял, и выкрикнув:
«Сукин сын, сукин сын», выбежал на улицу.
Хаген понял по выражению лица Сонни, что тот уже не способен
мыслить логично. В такой момент Сонни был способен на все. Хаген знал также,
что поездка в город остудит его, заставит думать, но это может сделать его и
более опасным. Хаген услышал рев заведенного мотора и сказал телохранителям:
«Езжайте за ним». Потом позвонил и приказал нескольким из людей Сонни, живущим
в городе, зайти на квартиру Конни и вытащить оттуда Карло. Несколько человек
останутся с Конни до прихода Сонни. Он рисковал, разрушая планы Сонни, но делал
это, зная, что дон его поддержит. Сонни мог убить Карло в присутствии
свидетелей. Со стороны Хаген не ожидал подвоха. Пятеро семейств слишком
длительное время были спокойны, и ясно, что они заняты поисками мира.
Не успел Сонни выехать на своем «бьюике» с аллеи Корлеоне,
как к нему вернулись здравый ум и рассудительность. Он заметил двух
телохранителей, которые садились в машину, чтобы сопровождать его, и одобрил их
действия. Он считал, что ему не угрожает опасность. Пятеро семейств полностью
прекратили контратаки и явно искали примирения. В машине был спрятан пистолет,
а сама машина была записана на имя одного из его людей, так что ему самому не
угрожала опасность быть замешанным в какое-либо судебное дело. Но он не
предвидел, что оружие ему может понадобиться. Он не знал даже, что сделает с
Карло Ричи.
Теперь, когда у него было время на раздумье, Сонни понял,
что он не способен убить отца еще не родившегося ребенка и мужа собственной
сестры.
При всей своей жестокости Сонни не мог избить женщину,
ребенка или любое другое беззащитное существо. Когда Карло отказался
защищаться, Сонни не сумел убить его. Абсолютная покорность нейтрализовала его
жестокость. В детстве он был очень добрым, но судьба, видимо, решила сделать
его убийцей.
«Но он должен решить это дело раз и навсегда», —
подумал Сонни, сворачивая с Лонг-Бича на автостраду, ведущую к Джон-Бичу. В
Нью-Йорк он всегда ехал по этой дороге.
Он подумал, что стоит отправить Конни домой с
телохранителями, а потом «побеседовать» с шурином. Он не знал, чем это
кончится. Если этот выродок ранил Конни, он станет инвалидом. Но ветер на мосту
и соленая свежесть воздуха постепенно остужали его гнев.
Он выехал на мост Джон-Бич, на котором в такое время года и
в такой поздний час никого не было, и Сонни мог себе позволить ехать до
автострады на максимальной скорости.
Далеко впереди виднелись очертания таможенной будки. Было
еще несколько будок, но они открыты только в дневные часы, когда движение на
мосту более интенсивное. Сонни начал тормозить и искать в карманах мелочь.
Карманы оказались пусты. Тогда он открыл одной рукой кошелек и вытащил оттуда
купюру. Он въехал в круг света возле будки и тут, к своему изумлению увидел
автомобиль, перекрывавший ему путь. Водитель о чем-то разговаривал с
таможенником: спрашивал, наверно, как проехать. Сонни стал сигналить, и второй
автомобиль послушно отъехал, уступив ему место возле будки.
Сонни дал долларовую бумажку таможеннику и ждал сдачи. Ему
не терпелось закрыть окно. Со стороны Атлантического океана дул холодный и
неприятный ветер. Но таможенник замешкался со сдачей: этот идиот просто уронил
деньги. Таможенник нагнулся, и его голова и плечи исчезли с поля зрения Сонни.
В этот момент Сонни обратил внимание на то, что второй
автомобиль вовсе не уехал, а остановился в нескольких шагах от будки, все еще
преграждая ему путь. Тут же в неосвещенной правой будке Сонни заметил
промелькнувшую тень. Не было времени думать, так как из стоящей машины вышли
два человека и направились прямо к нему. Таможенник все не появлялся. Сонни
понял, что ему пришел конец. Разум, очищенный страхом, мгновенно прояснился.
Сонни навалился на дверцу «бьюика» и взломал ее вместе с
замком. Человек в будке открыл огонь, пули попали в голову и шею Сонни, и его
огромное тело вывалилось на мостовую. Двое выстрелили еще несколько раз, а
потом принялись бить ботинками по лицу Сонни, стараясь как можно сильнее
изуродовать его.
Через несколько секунд трое убийц и мнимый таможенник сидели
в машине и на всей скорости неслись по автостраде Мидбрук по противоположной
стороне Джон-Бич. Тело Сонни и его машина должны были задержать
преследователей, но когда через несколько минут к месту происшествия подъехали
телохранители Сонни, у них не возникло никакого желания преследовать убийц. Они
резко развернули свои машины и помчались к Лонг-Бичу. Возле первого же телефона
один из них остановился и позвонил Тому Хагену. Он говорил коротко и быстро.
— Сонни умер, — сказал он. — Они стреляли в
него у таможенной будки на Джон-Биче.
Голос Хагена казался спокойным.
— О'кэй, — сказал он. — Поезжайте к Клеменца
и скажите, чтобы он сейчас же приехал сюда. Он скажет нам, что делать.
Хаген вел разговор на кухне, где в это время мать Корлеоне
готовила ужин к приходу дочери. Он сохранил самообладание, и старуха не
почувствовала в его голосе ничего необычного. Материнское чутье могло, пожалуй,
ей что-то подсказать, но за свою долгую совместную жизнь с доном она научилась
многого не замечать. Ведь если ей необходимо узнать что-то неприятное, она
узнает это очень скоро. А если ей необязательно знать об этих неприятностях, то
она предпочитает обойтись без них. Хватит с нее и своих бед, она не хочет
страдать из-за неприятностей мужчин. С безразличием на лице она накрыла стол.
По своему опыту она знала, что страх и горе не уменьшают голод; по своему опыту
она знала, что еда облегчает боль. Предложи ей врач успокоительное, она
запротестовала бы, но кофе и хлебная корка — дело другое; она, разумеется, была
представительницей примитивной культуры.
