Мне поручили распределять коллег по кораблям. Сколько было драм, сколько обид. Назначения зависели от старшинства, титула или опыта. Старшинство! Революция ему так и не отрубила голову… Только я упоминал название корабля, как мне тут же начинали возражать. Этот слишком мал, тот неудобен, а этот называется недостаточно гордо! Инженер Шаброль де Вольвик
[36]
не желал плыть на «Аквилоне» и твердил, что хотел бы находиться с химиком Жаком-Пьером Шампи на «Спартанце» или, если не получится, с математиком Костазом,
[37]
которого разместили на «Вильгельме Телле».
Я отвечал, что это невозможно.
— Как?! — кипятился инженер Кутелль,
[38]
направленный на «Завоеватель», но желавший плыть на «Воинственном», где оказался инженер Ланкре.
[39]
— А почему бы не собрать нас всех вместе? Что нам делить на кораблях с грубыми и грязными солдатами? — снова заговорил географ Жакотен,
[40]
назначенный на «Щедрый».
— Приказ Бонапарта. Представьте, что мы все будем находиться на одном корабле, а он вдруг утонет. Что тогда будет с наукой?
— Кто мне гарантирует, что потонет не мой корабль? — простонал Эдм-Франсуа Жомар.
[41]
— Вопрос вероятности, — сухо ответил Орфей Форжюри, пытаясь мне помочь. — Смиритесь. Оставьте в покое Моргана де Спага, который не может отвечать за наше будущее. Известные ученые, а не в силах понять, что совершенно столько же опасностей поджидает тех, кто поплывет на «Воинственном», сколько и тех, кто окажется на «Франклине»!
— «Франклин»! Это мой корабль. У меня он не вызывает ни малейшего доверия, — сказал антиквар Рипо.
[42]
— Ах! «Восток»!.. — воскликнул поэт Парсеваль-Гранмезон.
Надо было еще погрузить научное оборудование, и этим занимался генерал Каффарелли. Ему поручили сию деликатную миссию, ибо он был одним из редких ученых, которых уважали и ценили солдаты. Его деревянная нога, признак настоящего воина, сыграла роль. Его видели и слышали на палубах «Вильгельма Телля», «Дианы», «Щедрого»; он командовал размещением тяжеленного груза, оборудованием кабинета химии Бертолле, укладкой барометров, телескопов, угломеров и прочей утвари, на которую моряки косились обеспокоенно или насмешливо. Зачем, например, грузить эту груду аэростатного хлама, над которым наш Контэ трясся, как над всеми земными сокровищами? «Слишком много вещей, слишком много людей! Невозможно дышать.
Этот вес затормозит ход „Гремящего“. Я возражаю!» — сердился капитан. Контэ вставал на цыпочки и воздевал руки к небесам: «Эти тяжеленные паруса служат лишь для того, чтобы двигать по воде плохо обтесанный корпус корабля.
Моя же легчайшая ткань — она легче воздуха, она поднимет меня в небо… И когда я окажусь там, не сомневайтесь, я сброшу что-нибудь оттуда на голову этого упрямого бретонца!» Контэ повернулся на каблуках и ушел. Разногласия были столь серьезными, что пришлось перегружать его, его ящики и прочее «барахло» на «Франклин», где прием оказался не таким ледяным.
С печатными прессами из Ватикана дело обстояло еще деликатнее, так как погрузка должна была осуществиться в открытом море. Прессы из папской типографии шли морем из Чивитавеккья. Это оборудование было признано столь ценным, что его должны были перегрузить на флагманский корабль «Восток». Адмирал Брюэйс,
[43]
командовавший флотом, был весьма этим недоволен, но приказ исходил от самого Бонапарта. Проблем избежали только благодаря таланту молодого востоковеда и издателя, которому поручили обеспечить работу этих прессов. Я говорю о Фаросе-Ж. Ле Жансеме, с которым познакомился в Париже. Качества сердца и ума этого человека оказались бесценны для нас, для меня и Форжюри. Он заменял Ланглеса, знаменитого востоковеда, который отказался присоединиться к нам. Фарос был молодым человеком лет двадцати, чьи юношеские, почти детские повадки лишь подчеркивались его очевидной хрупкостью. Он был узок в плечах, мал ростом, имел тонкие и длинные руки.
Он был моей полной противоположностью. Но мне потребовалось очень мало времени, чтобы понять, насколько эта видимость обманчива. Фарос не был болезненным. Он бегал по «Востоку» от трюма до верхней палубы как угорелый и казался неутомимым. На земле мой вес и рост в шесть футов, возможно, были преимуществом. Но на корабле потребно быть гибким, ловким и быстрым, поэтому я завидовал Фаросу. И еще немного о нем: эта его физическая живость целиком и полностью была свойственна и его уму. Он был точен, быстр, язвителен. Фарос проявил невероятные ловкость, дипломатичность и находчивость, чтобы добиться наилучших условий для своих прессов. Дело дошло до того, что ему уступили офи церскую каюту, а тех, кто ее занимал, мило попросили переместиться в другое место. Таким образом, Фарос получил все лишь посредством переговоров и своей силы, состоявшей в том, чтобы никогда никому ничего не уступать. Его уверенность творила чудеса там, где опытные ученые плачевно терпели неудачу. Скольким из них следовало бы брать пример с Фароса! Без сомнения, от этого их жизнь стала бы лучше. В то время как многие плыли, валяясь в гамаках в глубине трюмов, Фарос устроился наверху, в каюте, соседней с богатыми апартаментами Бонапарта. Он выиграл в комфорте и мог подолгу бывать рядом с главнокомандующим — а это обязательно скажется на развитии этой истории.
19 мая 1798 года мы смогли наконец отдать швартовы. Ветры стали благоприятными для нас. И тогда мы вышли в море.
Я был на борту «Отважного», но перед самым отправлением Бонапарт вызвал меня на «Восток»:
