— Карантин, Морган… Мы заперты здесь. Говорят, нас повезут в Марсель…
— Все уже решено! Хорошо быть близким к Первому консулу… — Он бросил на меня игривый взгляд. — Не надо беспокоиться. Мой экипаж там. Четыре прекрасные лошади уже бьют копытами. В дорогу! Сегодня вечером мы будем спать в Эксе, где я знаю одну гостиницу — ее омлеты и вино не нуждаются в дополнительных рекомендациях.
— А хлеб? — облизнулся Фарос.
— И курочки, молодые петушки, рагу, супы, овощи, сыры, Фарос! Все для тебя…
— А наши вещи, что будет с ними?
— Максимилиан этим займется.
Морган повернулся к высокому сухому человеку, одетому во все черное; то был Максимилиан, его бесценный камердинер.
Поездка стала одним большим приятным воспоминанием. Семь дней, пока мы ехали до Парижа, мы вряд ли молчали хотя бы минуту.
— Что нового во Франции в октябре 1801 года? — спросил Фарос.
— Расскажи нам вначале о 18 брюмера, — добавил я. — Итак, Бонапарт повел себя как тиран?
— А вы? — ответил Морган. — Что нового слышно о фараонах?
Не без труда мы организовали наши дебаты. Морган уступил. Сначала мы поговорили о Париже. Потом настала очередь Египта. О ноябрьском государственном перевороте 1799 года нам было рассказано менее чем за час. Бонапарт преуспел в самый последний момент. 19 брюмера в двадцать три часа он уже подписывал прокламацию, устанавливающую режим Консульства. Отныне он встал во главе страны и готовил Империю…
— Два других консула
[127]
играют лишь номинальную роль, — прошептал Морган. — Готовятся великие события…
— Пожизненный консул! Вот чего он хотел, — сказал я. — А почему бы и не император, как в Риме!
— Или в Азии, — вздохнул Фарос.
Морган защищал 18 брюмера. Само событие, то, как оно было обставлено, и его главное действующее лицо — его все устраивало. Вернувшись, Бонапарт обнаружил распад правительства, страну, осаждаемую иностранными армиями, и две совершенно беспомощные палаты депутатов — Совет Старейшин и Совет Пятисот.
[128]
Так что он взял власть в свои руки по необходимости.
Мы слышали об этом еще в Каире. Мы также знали, что Совет Пятисот был захвачен и разогнан солдатами Бонапарта.
— Он пришел туда один, без оружия, — утверждал Морган де Спаг. — Некоторые депутаты приветствовали его, но его могли убить. В последний момент его выручили вошедшие в зал гренадеры. Впрочем, один из них был поражен ударом стилета. Вот и вся история этого так называемого государственного переворота.
— Я скорее поверю — грубо сказал я, — что без солдат Мюрата, которые выбили двери Совета и всех заставили разбежаться, твой главнокомандующий был бы просто-напросто гильотинирован. Это ведь солдаты управляли законодателями, когда те проводили голосование, которое передавало Францию в руки Бонапарта…
Морган не хотел сердиться. Моей атаке он противопоставил улыбку:
— Твой пыл остался с тобой, гражданин Форжюри. Тем лучше! Он нам еще очень понадобится. Но по поводу Консульства я скажу следующее: ничто не могло быть хуже Директории. Хотя бы здесь мы можем быть едины во мнении?
— Это точно, — проворчал я, чтобы закрыть эту щекотливую тему.
— Наконец-то! — воскликнул Фарос. — А что, если нам поговорить о Египте…
И вслед за этим потянулись часы и дни, убаюканные покачиванием экипажа и возникшей между нами гармонией. Наше трио вновь восстановилось.
В Париже Морган настоял на том, чтобы мы немедленно отправились к нему домой.
— Есть ли у вас жены и дети, оплакивающие ваше отсутствие?
Мы с Фаросом были холостяками.
— Тогда я хочу незамедлительно представить вас моей дорогой жене Гортензии де Спаг. Она столько слышала о вас, что мне просто невозможно не приобщить ее к своей радости.
Мы не могли ему отказать.
— Так вот они, эти два друга, с которыми мой муж настолько близок, что снова сбежал из Парижа ради новой встречи…
Гортензия де Спаг была очень красива, и ее возраст, примерно такой же, как у ее мужа, ни капли не умалил эту грацию, о которой Морган рассказывал нам в Египте. Длинные вьющиеся волосы были уложены таким образом, чтобы открывать лицо. Длинные брови изгибались над глубокими и темными глазами; слегка подрумяненные щеки были того же цвета, что и губы. Морган тотчас окружил ее своим вниманием и взял под руку, которую она протянула, чтобы приветствовать нас. Не колеблясь, Гортензия нас обняла, и эти ее целомудренные поцелуи лучше всего остального свидетельствовали о верной дружбе, которая зарождалась в этот миг.
— Теперь, когда вы здесь, — сказала она серьезным и очень приятным голосом, — я вижу, как он счастлив. Я понимаю, отчего Морган не смог сдержаться и помчался в Тулон.
— И как можно скорее вернулся в Париж, дабы вновь увидеть вас! — добавил Фарос, краснея.
Гортензия грустно улыбнулась и добавила:
— Рискуя не перенести это новое испытание…
— Почему? — спросил я. — Чего вы опасаетесь?
Морган хотел было вмешаться, но его супруга продолжила:
— Египет сделал нам подарок в виде болей и кашля, которые сжигают его легкие.
— Зачем их беспокоить? — вмешался Морган. — Я в полном порядке! Я начал выздоравливать с тех пор, как они приехали.
Лицо его было бледным, на нем лежала печать усталости..
Мы узнали, что он болен и что его недуг подрывает здоровье и его жене, чья благородная грусть стала ее обычным состоянием. Год за годом, как я наблюдал впоследствии, она предавалась меланхолии. Она полагала себя ответственной за то, что никогда не чинила препятствий этой страсти к фараонам и Египту, которая, как она считала, съедает Моргана. Таковы были ее первые слова, которые она произносила каждый раз, когда мы встречались. И ровно за три дня до смерти ее супруга она вновь повторила мне:
— Я обязана была противиться его пылу. Моя терпимость благоприятствовала его страданиям… А теперь уже слишком поздно.
Ее тонкие руки лежали поверх сиреневого платья. Она недавно плакала. Однако ничто не могло испортить ее красоту.
