— Это значит, тебя должно притягивать море, — объяснила Розалинда. — Для тебя особое значение имеет твоя личная окружающая среда, и ты любишь ее обустраивать, наводить уют. Ты можешь быть очень эмоциональна, и порой тебе приходится прятать свои чувства под оболочкой внешнего безразличия. Ты ревнительница семьи и ее традиций. Хотя твой темперамент изменчив, люди будут обращаться к тебе за лаской и заботой. Ты защитница и воспитательница, вроде матери.
Последнее казалось уж полной чепухой, да и посыл насчет эмоциональности тоже, однако, может быть, в свете всего того, что переживала Дженни сейчас, Розалинда в чем-то все же попала в точку? А возможно, все это и дерьмо собачье, как считает Кевин.
Она сбросила сандалии и вошла в воду. Вода была теплее, чем воздух, и на ощупь воспринималась как бензин. Плывущая высоко в небе кремовая луна окрашивала серебром каждую маленькую волну.
Войдя в воду по колени, Дженни предоставила лунным лучам проникать в ее кожу, очень желая, чтобы все это оказалось вовсе не дерьмом, и тут позади нее заскрипел песок под ногами Кевина, не иначе как направлявшегося к ней за астрально предсказанными заботой и лаской.
— Эй… — сказал он.
Не думая Дженни отступила назад на песок, мгновенно освободилась от футболки и шорт и нырнула прямо в отраженную луну. Здесь было мелко, глубина достигала менее пяти футов, и она проскользнула над самым дном. Оно было совершенно черным, и это немножко разочаровывало: ей хотелось, чтобы и под водой все переливалось в волшебном лунном свете. Дженни на миг задумалась о том, почему это не так, и решила, что надо будет спросить Кукси.
Благодаря постоянной практике в рыбном пруду она умела надолго задерживать дыхание, что сейчас и сделала, зависнув в полной темноте.
Послышался легкий всплеск, и она ощутила движение воды, давление чего-то движущегося. Неужели по ночам приплывают акулы? — подумала девушка со страхом и одновременно презрением к себе. Еще одно, неведомое ей ощущение. Оттолкнувшись ногами от песка, Дженни вынырнула на поверхность и убедилась, что никаких акул нет и в помине, а в дюжине ярдов от нее плещется и барахтается Кевин.
— Господи, Дженни, я подумал, с тобой что-то случилось!
— Со мной все в порядке. Ты собирался спасать меня?
— Ну да, — рассмеялся он, — у меня сейчас героическая фаза.
Он подплыл и обнял ее, прижав ее грудь к своей и поцеловав ее в шею.
Это что-то новенькое, подумала она, не так, как когда он хотел только секса. Впрочем, секса он тоже хотел, его он хотел почти всегда, а сейчас, в общем, хотела и она. Но даже когда они трахнулись в первый раз, в этом не было прежнего ощущения, он словно боялся ее потерять и хотел еще и ее любви.
Но если это правда и ей не кажется, тогда почему он повел себя так дерьмово, когда они решили выставить ее из усадьбы?
Тем временем Кевин засунул руку за резинку ее трусиков, его указательный палец стал продвигаться вниз, как рыбешка за хлебной крошкой. Она отпрянула, увернулась от него и отплыла на спине.
На сухом песке она сняла мокрые трусики, надела шорты и футболку, нашла свои сандалии и потрусила к одеялу, которым утерла лицо и обсушила волосы. Кевин подошел следом за ней со смущенным видом, который пытался скрыть за своей обычной кривой ухмылкой.
— Пошли в фургон, — предложила Дженни, сложив одеяло.
В мангровых зарослях Сантьяго Иглесиас опустил очки ночного видения и сказал своему товарищу, Дарио Раскону:
— Ну вот, похоже, шоу конец. Пошли в фургон.
— Что значит «конец»? — возмутился Раскон. — Мне хочется трахнуть эту сучку. Да. Трахнуть прямо в ее белую задницу. Знаешь, я никогда не драл вот такую рыжую шлюху. Ну, как насчет этого? Мне это пришло в голову, когда она перед нами голая вертелась, штаны переодевала. Да и вообще, она рыжая. Хочешь знать, о чем я подумал? Надо затащить ее в лес, а уж там мы позабавимся.
Он причмокнул и потрепал свои гениталии, демонстрируя высокий уровень сексуального интереса.
— Нам велели проследить, куда они пойдут, — сказал Иглесиас. — Если тебе охота потом объяснить ему, почему ты решил, будто трахнуть рыжую сучку важнее, чем делать то, что нам велено, валяй. Флаг тебе в руки.
— No me friegues, pendejo! (Нечего меня пугать!) Дай мне эту шлюху на десять минут, и мы узнаем не только, кто она, откуда и куда собралась, но и что она ела на завтрак в прошлый вторник.
— Это хороший план, и я вижу, ты понимаешь ситуацию гораздо лучше, чем Пруденсио.
— Он просто хочет заполучить информацию, приятель. Я сообщу ее ему, и он не развоняется.
— А если развоняется, можно, я заберу твои сапоги?
Раскон инстинктивно глянул вниз на свои сапоги тонкой работы с серебряной отделкой, выругался себе под нос и, тяжело ступая, поплелся к машине, сопровождаемый тихо хихикающим Иглесиасом.
Они сели в свой фургон. Раскон хотел включить радио и поднять окна, чтобы не залетали москиты, но Иглесиас сказал нет, отчасти чтобы позлить его и показать, кто здесь главный, а отчасти чтобы посмотреть, что будут делать американцы. Он, конечно, представлял себе, чем они займутся, но хотел понаблюдать за этим.
Все было, как ожидалось: американцы залезли через боковую дверь в свой «фольксваген», он слегка просел на рессорах, а потом начал ритмично раскачиваться. Все его окна были открыты, и вскоре легкий ветерок донес до двух наблюдателей тяжелое пыхтение, потом серию отрывистых, высоких женских восклицаний и отчетливый мужской стон.
— Она сейчас кончает, эта маленькая шлюха, — кисло сказал Раскон. — А я этого слышать не могу, у меня яйца болят.
В подтверждение своих слов он помассировал названную часть тела.
— Эй, если тебе вздумается дрочить, выйди из машины, — буркнул Иглесиас.
— iPela las nalgas! Гладкие ягодицы!
— Когда мы вернемся, попроси Торреса показать тебе его прекрасную белую задницу.
— iCallate, cabron! Заткнись, козел! — рявкнул Раскон. — Вот увидишь, до того, как мы покончим со здешними делишками, я эту девку все равно трахну.
— И снова я желаю тебе удачи, приятель, — сказал Иглесиас. — А пока… Слушай, они собираются заняться этим опять!
Подумав немного, Пруденсио Мартинес тянется к заднему сиденью и тормошит дремлющего там человека.
— Что случилось? — спрашивает тот.
Его зовут Рафаэль Алонсо Торрес. Он стройный и молодой, самый молодой из тех, кого привез с собой Мартинес, голодный и агрессивный малый из района боен Кайли, которому черт дал миловидное, ангельское личико. Глядя на него, Мартинес словно видит себя двадцать лет тому назад.
— Хорош дрыхнуть, — говорит Мартинес. — Ты достаточно поспал. Иди в дом. Сядешь в кресло, которое я тебе показывал. И не спи, будь начеку.
— А как насчет Гарсии и Очоа? — спрашивает парень, зевая и потягиваясь.
