На суше, мне кажется, он умеренно счастлив; в Копли тебя никто не трогает, если не хулиганить. Там не ставят оценок, плата — около двадцати тысяч в год. Мне не жаль этих денег, я хорошо зарабатываю: в среднем семьдесят пять в час, а годовой доход рассчитывается исходя из того, что в году у меня более двух тысяч рабочих часов. У меня нет дорогостоящих хобби (вернее, есть лишь одно), я не люблю путешествовать, у меня скромные вкусы. Еще до того как цены на недвижимость взлетели до небес, я купил лофт в Трибеке. Амалия тоже предпочитает умеренный образ жизни и имеет значительный доход. Хотя, дай ей волю, она раздала бы наше имущество беднякам, терпела бы лишения и жила с детьми не в симпатичном каменном доме на Восточной Семьдесят шестой улице, а где-нибудь под мостом.
Я люблю своих детей настолько, насколько вообще способен любить; это немного. Я умею играть роль доброго отца — как прежде доброго сына, доброго брата, друга и так далее. Обманывать людей совсем нетрудно, и до встречи с Амалией я думал, что все поступают точно так же. Я считал, что люди выбирают себе, в зависимости от культурной среды, подходящий сценарий и разыгрывают его; что нет никакой разницы между Джейком Мишкиным, играющим Меркуцио, и Джейком Мишкиным, играющим Джейка Мишкина. Разве что роль Меркуцио лучше написана.
Между прочим, по данной причине я и не стал профессиональным актером. Я говорил себе, что бросил театр (и сколько жалости к себе звучало в этой фразе!), потому что мне нужен надежный источник дохода, чтобы содержать семью. Однако фактическая причина в другом: если бы я втянулся в игру, вылезти я бы не смог. То, что выглядело как забавное чудачество в средней школе, превратилось в забавную странность, когда я стал старше, а потом перестало быть забавным. Мне представлялось, что я провожу свои дни в запертой больничной палате, играя то Макбета, то Торвальда Хельмера.
[19]
Есть что-то по-настоящему ядовитое в людях театра; или мне так казалось, потому что я испугался. В итоге я переключился на юриспруденцию и не жалею об этом. В театр я не хожу.
Я возвращаюсь после небольшого перерыва на кофе с пирожками. Купил сразу две дюжины на озере Саранак и сейчас живу на них и на кофе. В доме большой запас консервированных продуктов, по большей части, правда, просроченных; в холодильнике есть рыба и дичь. Микки сказал, что я могу оставаться здесь сколько угодно, и добавил, что в случае ядерной атаки мне придется мириться с присутствием его самого и той из трех его жен, которую он решит прихватить с собой. В двадцати шести милях отсюда есть городок Нью-Веймар, но я там не был. Думаю, будет лучше, если никто из местных не узнает о моем присутствии.
Дом стоит в уединенном месте, в конце длинной грязной дороги, что ответвляется от другой дороги, посыпанной гравием, а та, в свою очередь, отходит от второстепенного шоссе, примыкающего к шоссе номер тридцать западнее озера Саранак. Эта изолированность, однако, относится только к географическому положению, поскольку несколько лет назад Микки установил спутниковую «тарелку», принимающую любой из двухсот обычных каналов, и, что более важно, широкополосный доступ в Интернет. Мне приятно знать, что я могу нажать несколько клавиш и разослать мои записки по всему миру. В какой-то момент это может пригодиться для заключения сделки. Вот только с кем, я пока не знаю.
Перечитал все и вижу, что совершенно потерял нить рассказа. Не лучше ли просто написать историю своей жизни, подобно Брейсгедлу, словно я лежу на смертном одре, а не пребываю в ожидании насильственной кончины в не слишком отдаленном будущем. Смерть, мне кажется, фокусирует разум — при условии, что разум еще сохранился. Проблема в том, что я начал рассказывать историю, как в дешевых триллерах; электронный эквивалент предсмертного послания: таинственного, наспех нацарапанного на штукатурке или, еще лучше, запечатленного кровью. «Изумруды в п…» (дальше неразборчиво); или «это был Хар…» И карта. Однако моя жизнь тесно переплелась с этой историей, как произошло и с Брейсгедлом, и вот:
Я думаю, что, хотя Бог не призовет меня к себе, все же я человек, не грязь под ногами. Может, от моего рассказа будет польза нашему сыну, чтобы он вырос достойным человеком.
Так говорит Брейсгедл, так говорю и я.
Возвращаясь к рассказу, я вижу в моей записной книжке, что два последующих дня и выходные прошли без каких бы то ни было значительных инцидентов. Никаких записей, кроме одной-единственной: «Ингрид». Это означает, что я отправился в Тэрритаун ради обеда, выпивки, здоровых сексуальных актов, завтрака, — и, пока, Ингрид.
Нет, никакого неуважения. Она очень приятная женщина, занимается хореографией, мы встретились на вечеринке одной музыкальной компании, и она влюбилась в меня, поскольку я вежливый, полный сочувствия, великодушный и… большой. Она не первая и, надеюсь, не последняя, кто совершает эту ошибку. Не знаю, что не так с мужчинами в наши дни, но вижу, что на острове Манхэттен полно шикарных сексуальных женщин от тридцати до пятидесяти, и замужних, и одиноких, для которых почему-то почти невозможно найти себе любовника. Я стараюсь изо всех сил, но это грустное дело. Позвольте мне сейчас не вдаваться в подробности.
В понедельник с утра у нас было обычное совещание партнеров. Потом, как всегда, я позвонил своему водителю и поехал в гимнастический зал. Я писал раньше, что живу скромно, не имею дорогостоящих хобби и прочее, но собственный водитель, в любой момент ожидающий звонка, — это может быть воспринято как расточительность. Вместе с автомобилем он обходится мне около пятидесяти тысяч в год, но значительная часть этой суммы компенсируется фирмой как деловые расходы. Между моим домом и офисом нет надежной и быстрой транзитной связи, а в обычное такси я не влезаю — или, по крайней мере, так внушаю себе. Моя машина — темно-голубой «линкольн», в отличие от всех черных автомобилей. Водителя, который со мной уже шесть лет, зовут Омар. Он палестинец и тоже тяжелоатлет. Когда мы встретились, он водил такси, и мы пожаловались друг другу, что городской транспорт в Нью-Йорке не приспособлен для людей нашего размера, хоть водителей, хоть пассажиров. Тогда я и решил купить «линкольн» и нанять Омара. Он чертовски умелый водитель, ездит одновременно быстро и безопасно, не пьет и поддерживает машину в идеальном состоянии и чистоте. Его единственный недостаток (если это можно назвать недостатком) таков: когда наступает время молитвы, он непременно должен остановиться, достать из багажника коврик и преклонить колени на обочине. Правда, в наших совместных поездках это случалось лишь пару раз.
Сам я человек не набожный, хотя и не атеист. И не агностик — такое мировоззрение я считаю абсурдным и непомерно трусливым. Полагаю, я все еще католик, хотя канонов не соблюдаю. Как демоны в аду, я верую и трепещу. Если люди спрашивают почему, я говорю им, что причина в определенных положениях церковной иерархии или что Ватикан вызывает у меня отвращение; словно церковь недостаточно хороша, чтобы вместить великолепие Джейка Мишкина. Но на самом деле все не так. Я не хожу в церковь, чтобы оставаться дьяволом среди женщин. Да, вот оно, мое единственное дорогостоящее хобби.
