Сроки были назначены весьма жесткие, и к тому времени, как я вернулся в студию, я думал о живописи и старался не думать о том, в какую часть бездонного финансового колодца запихну эти двенадцать с половиной тысяч. «Выйдя на панель», я накупил всевозможных книг по искусству, и есть своя прелесть в том, чтобы листать репродукции и вызывать в памяти оригиналы, которые я видел. Самое смешное, я знаю, что, как только я установлю мольберт и возьму в руки кисть, мне уже будет наплевать на конечный продукт, я буду полностью прикован к процессу творчества.
Лотта со своей дотошностью как-то подсчитала, что подобным трудом я зарабатываю около восьми долларов в час, и я так и не смог ей объяснить, почему я этим занимаюсь, почему должен делать это, чтобы вставать каждое утро с постели, — я знал наперед, что она мне ответит. Лотта сказала бы: «Чаз, почему в таком случае ты не пишешь просто для себя, послав к черту эту connerie?
[38]
» А я бы тогда разозлился и сказал: «А чем, твою мать, мы станем платить за чертово лекарство для Мило, минимум по пять тысяч в месяц? Не собираешься ли ты получать эти деньги от своей галереи?» На что она ответила бы: «Но я могу продавать твои картины, они прекрасные, и людям будет приятно иметь их у себя дома». И тут-то оно и упадет, словно свежее дерьмо на стол, то самое, из-за чего мы разошлись, — принципиальный отказ Чаза Уилмота работать в угоду пошлым вкусам рынка. Так что все кончилось бы тем, что я побежал бы в студию и оформил обложку журнала или конверт грампластинки и накурился бы дури так, что все вокруг приобрело бы розовые тона.
Я сидел и разглядывал портреты Энгра, когда зазвонил телефон и секретарша спросила, смогу ли я переговорить с доктором Зубкоффом, и тут у меня внутри все оборвалось: я решил, что это звонит врач с плохими известиями насчет Мило. Когда Зубкофф взял трубку и я сообразил, кто он такой и что ему нужно, я испытал такое облегчение, что согласился бы буквально на все.
* * *
На следующий день я доехал на метро до медицинского факультета Колумбийского университета и нашел то здание, куда меня пригласили: четырехэтажное строение из кирпича и стекла на углу Сент-Николас-авеню и Сто шестьдесят восьмой улицы. Внутри меня встретили обычный запах медицинских учреждений, чересчур мощные кондиционеры в приемном отделении, потрепанные старые журналы на столиках и медсестра в белом халате за окошком. Меня ждали. Я заполнил анкету, разумеется, солгав насчет наркотиков и курения, и меня передали другой медсестре в бледно-голубом коротком халате и брюках, которая отвела меня в маленькую комнату и предложила переодеться в пижаму. Она сказала, что перед тем, как приступить к исследованию действия препарата, врачи хотят убедиться в том, что я здоров, на тот случай если у меня уже есть какое-то заболевание и я потом подам на них в суд за то, что всему виной стали их препараты.
Два часа спустя я узнал, что я абсолютно здоров, несмотря на образ жизни, здоров как бык, совсем как Крапп. Тесты были впечатляющие: кровь, датчики, электроды, все по полной программе, и после этого мне стало еще больше жаль своего бедного сына.
Когда все тесты были выполнены и я оделся, меня провели в небольшой конференц-зал, где уже ждали другие подопытные кролики, и я увидел самого Шелли, в котором не осталось ничего от того бледного тощего типа, каким он был в колледже, дородного загорелого мужчину с ухоженной прической, по которой безошибочно можно узнать человека состоятельного, излучающего ауру спокойной самоуверенности, появляющуюся с вручением медицинского диплома. В комнате было человек десять, все, судя по виду, натуры творческие, приблизительно поровну мужчин и женщин, в основном младше меня. В целом все это напоминало воскресный завтрак в лагере хиппи под Уильямсбергом.
Доктор Зубкофф рассказал нам о действии сальвинорина А, того препарата, которым нам предстояло отравлять свои организмы. На экране рисунок, изображающий индейцев, усевшихся в круг, масатеков из пустынь Оахаки, употребляющих растение под названием Salvia divinorum, «божественная мудрость»; их шаманы с его помощью освобождались от времени и заглядывали в будущее и прошлое. Очень глупо с их стороны, потому что, если верить Шелли, все это происходило у них в мозгу, там, где рождаются все наши чувственные восприятия. В последние десятилетия исследователям удалось извлечь главный компонент индейской травы — сальвинорин — и установить, что это вовсе не алкалоид в отличие от большинства психотропных наркотиков, а молекула, имеющая существенно меньшие размеры, дитерпен, и в этом его уникальность. Если я правильно помню, это какой-то каппаопиоид, воздействующий на человеческое восприятие. Мы узнали, что этот препарат на разных людей оказывает различное воздействие. Однако особый интерес вызывает его способность создавать иллюзию того, что человек переживает заново какую-то часть своей прошлой жизни. Доктор Зубкофф сказал, что, поскольку сохранение детского любопытства и свежести восприятия окружающего мира считается основным элементом творческого процесса, возможно, сальвинорин способен на это повлиять, вот почему он набрал добровольцев из числа художников и музыкантов. Далее последовали технические подробности насчет того, что в случае выявления психологических эффектов будут использованы химические маркеры с целью установления тех частей головного мозга, которые отвечают за творческий процесс, а закончил Зубкофф заверениями в том, что, хотя препарат является сильнодействующим, он совершенно безопасен и привыкания к нему не происходит.
Затем последовали обычные вопросы от аудитории, и Шелли справился с ними с блеском, которого, на мой взгляд, в колледже у него и в помине не было, и все стали расходиться. Я подошел к Зубкоффу, мы пожали руки и все такое, и он пригласил меня побеседовать наедине у него в кабинете. Там оказалось очень мило: клюшки для гольфа в углу, повсюду разные дипломы и награды, письменный стол и стулья из светлого дерева, монитор с плоским экраном, детские рисунки в рамках на стенах и небольшой любительский натюрморт маслом, цветы в вазе, наверное, работа его жены, одним словом, счастливый семейный человек, наш Шелли. Никаких воспоминаний о старых временах; он хвастался, а я слушал. Его блестящая карьера, его прекрасная семья, его дом в Шорт-Хиллс… Зубкофф сказал, что постоянно встречает в журналах мои работы и, на его взгляд, они просто замечательные. Он сказал, что я добился успеха в жизни, как и он сам.
Зубкофф признался, что особенно хотел пригласить именно меня, поскольку его исследования должны проникнуть к самым корням творческого процесса и даже найти способы его ускорения. У меня мелькнула мысль, что, если он хочет этого, ему следовало бы угостить меня обедом, но я промолчал: зачем портить человеку сольное выступление? Я был рад за него, бедного глупца, а каждая сессия означала для меня лишнюю сотню долларов.
Затем Зубкофф передал меня медсестре в голубом халатике, и я получил первую дозу сальвинорина. Было установлено, что лучший способ принимать препарат — через слизистую оболочку рта. Его можно нагревать и давать нюхать пары́, а можно пропитать кусочек ваты его раствором и в течение десяти минут держать ее во рту. В первом случае сильная реакция наступает уже через несколько секунд, однако через полчаса действие препарата заканчивается. С ваткой лучше: реакция продолжается целый час, а затем еще час наблюдается постепенное ее ослабление. Этот способ позволяет обеспечить строго определенную дозу, но по сути это то же самое жевание листьев, каким занимаются индейцы в Мексике.
