Так или иначе, это путешествие в пустоту здорово вышибло меня из колеи, я вернулся в гостиницу, удостоившись любопытного взгляда со стороны ночного дежурного, и поднялся к себе в номер. Подсунув рисунки под дверь в комнату Лотты, я упал на кровать и тотчас же заснул. Проснулся я уже поздно, после десяти. Умылся, оделся и постучал в соседнюю комнату. Ответа не последовало. Тогда я заметил, что один из рисунков просунут назад. К нашему общему портрету была приложена записка, на которой Лотта написала: «!!!», нарисовала сердечко с исходящими из него молниями и приписала: «Жду за завтраком. Л.».
Спустившись в кафе, я застал там Лотту. Она сидела за столиком вместе с Вернером Креббсом и разговаривала с ним.
Я был настолько поражен, что застыл в дверях кафе и какое-то время таращился на них. Они болтали по-французски, как лучшие друзья. У Лотты на лице было то выражение, которое появляется всегда, когда она говорит на своем родном языке, строгое и в то же время расслабленное, если такое возможно, словно ей приходилось делать над собой усилие, чтобы соответствовать небрежному поведению американцев, и вот теперь она снова стала сама собой и при этом, как ни странно, более естественной.
Я был не просто удивлен; меня словно неожиданно сбило с ног волной, и я полностью потерял ориентацию в пространстве, не знал, где верх, не мог дышать.
Я стоял в дверях как парализованный, ко мне подошел официант и спросил, не желаю ли я заказать столик. Это привлекло внимание Лотты и Креббса; Лотта обернулась и помахала рукой. Я подошел к столику; Креббс встал, слегка поклонился и пожал мне руку. Я задумался над тем, каким образом ему удалось все это подстроить, — наверное, он следил за мной, — и еще мне до смерти захотелось узнать, о чем они говорили.
Я подсел к ним за столик. Погода была прохладная, и дома напротив были затянуты бледной пеленой тумана, однако в зале были установлены высокие стальные обогреватели, гораздо более эффективные, чем облитые дегтем пылающие христиане, которых в зимнем Риме для тех же самых целей использовал император Нерон.
Креббс сказал:
— Эта очаровательная дама как раз рассказала мне, что вы всю ночь рисовали, и с поразительным успехом. — Тут он указал на портрет Лотты на столе перед собой. — Просто замечательно для рисунка на дешевой бумаге дешевым карандашом и детскими фломастерами. Нет, на самом деле, рисунок замечателен сам по себе независимо от материалов: энергетика линий в сочетании с цветами дает подлинное ощущение массы и живого присутствия.
— Он нарисовал еще один портрет, даже лучше, — сказала Лотта.
— Правда? Мне бы хотелось его увидеть.
— Если хотите, я поднимусь в номер и принесу, — предложила Лотта. — Чаз, будь добр, дай ключ.
Словно зомби, я протянул ей ключ, и она ушла.
— Что вы здесь делаете? — спросил я, стараясь, вероятно безуспешно, сдержать враждебность в голосе.
— Вижу, вы удивлены. У меня много дел в Риме, а эта гостиница расположена недалеко от студии. Почему бы мне не быть здесь?
— И завтракать вместе с моей женой?
Небрежный взмах рукой.
— Ваша бывшая жена, если не ошибаюсь, разглядывала ваш рисунок, и я выразил свое восхищение, ну а уж дальше все получилось само собой. И даже больше того: как выяснилось, я немного знаком с ее отцом, мы встречались по делам.
— Он расследовал вашу деятельность.
— По-моему, это слишком резко. Мистер Ротшильд работал в одной официальной международной следственной комиссии, и я с радостью помог ему своими знаниями и опытом. Если позволите, она очаровательная женщина.
— Вы рассказали ей о подделке?
— О какой подделке?
— О, не умничайте! О той картине Веласкеса, которую я подделываю недалеко отсюда.
— Уилмот, это начинает надоедать. Похоже, вы убеждены в том, что я преступник, однако я обычный торговец произведениями искусства, который нанял художника — вас, чтобы тот создал работу в манере Веласкеса, используя старинные материалы. И если какому-нибудь эксперту вздумается назвать эту картину подлинным Веласкесом, я не имею к этому никакого отношения.
— Совсем как Лука Джордано.
Креббс рассмеялся, и его лицо просияло.
— В каком-то смысле, хотя, принимая в расчет современные технологии анализа, думаю, нам придется отказаться от подписи под слоем краски.
Он снова рассмеялся, и ситуация была настолько нелепой, что я тоже рассмеялся. Я понятия не имел, то ли Креббс завяз по уши в болоте самообмана, то ли он играет со мной. Это подделка, это не подделка — как скажете, ваше величество…
Затем его лицо изменилось, стало серьезным, даже угрожающим.
— С другой стороны, будет очень печально, если о том, чем вы занимаетесь, станет широко известно. Кажется, я уже говорил о том, что веду дела с людьми, которые не разделяют наше чувство юмора относительно этих вопросов. Вы меня понимаете? Мы существуем в параллельных мирах, в мире художественных свершений и мире денег и товара, который можно продать. Нам приходится иметь дело с новыми кондотьерами, подобно живописцам кватроченто. Они хотят получить прибыль на вложенный капитал, и любой, кто встанет у них на пути, скажем какой-нибудь принципиальный человек, который услышит о происхождении этого предполагаемого Веласкеса из безупречного источника и начнет говорить об этом на людях, окажется в большой опасности. Ваша бывшая жена, например. Так что, Уилмот, давайте будем очень и очень осторожными. Я ясно выражаюсь?
Я кивнул, потому что в горле у меня пересохло и я лишился дара речи, переполненный ужасом, однако, как это ни странно, я также был рад тому, что Креббс ни словом не обмолвился о моей работе Лотте.
В этот момент вернулась она сама; должно быть, она увидела мое лицо, потому что спросила:
— В чем дело?
Креббс сказал:
— Мы просто обсуждали текущее состояние искусства, тема печальная и наводящая тоску. Но теперь давайте обратимся к самому искусству.
Он взял рисунок у Лотты и изучил его. Я тем временем отпил глоток воды.
— Вы совершенно правы, — сказал Креббс, — этот портрет даже лучше, чем предыдущий, вероятно, благодаря потоку энергии между фигурами. Замечательно! Скажите, Уилмот, вы давно работаете в таком стиле?
— Да, минут двадцать, — ответил я. — Он известен как мой период «волшебного фломастера».
Они с Лоттой переглянулись, этакие добрые родители, чей избалованный ребенок сделал какую-то гадость. Я готов был придушить обоих.
— Мне бы хотелось взять оба рисунка себе, чтобы их матировать и вставить в рамку.
Я пожал плечами.
— Это решать Лотте. Я рисовал для нее.
Последовала гнетущая пауза, которую Креббс наконец прервал словами:
— Ну, не будем вдаваться в технические подробности, но, как я объяснил Лотте перед самым вашим приходом, если не ошибаюсь, наше соглашение заключается в том, что я распоряжаюсь всеми вашими работами.
