Я увидел, что мой ответ ей не понравился, и она спросила:
— Король тебя любит?
И я ответил:
— Несомненно любит, ибо он оказывает мне честь и назначает на высокие должности при дворе.
— Ну а может быть, король оказывает тебе честь, потому что и ты оказываешь ему честь своей кистью, запечатлеваешь великолепие его дочерей, чтобы их брали в жены короли и императоры. Но любит ли он тебя как Веласкеса, как люблю тебя я? Или ты для него всего лишь каприз природы, как все эти жалкие калеки? Испанские инфанты окружены карликами, чтобы блистать на их фоне своей красотой, и король, по сути дела, превратил величайшего живописца Европы в свою собственность, чтобы тот его прославлял. Только об этом они и думают, короли.
— Король меня любит, — повторил я. — Он сказал, что, когда я вернусь в Испанию, он произведет меня в рыцари ордена Сантьяго.
Я не собирался это говорить, ибо не в моем духе похваляться перед женщиной такими вещами, но Леонора вывела меня из себя, и я вспомнил, как говорил о том же самом с Рубенсом и как нелицеприятно тот отозвался о моем короле.
— Ленточка ничего не стоит, — сказала Леонора. — Это все равно как угостить чем-нибудь шута или почесать собаку.
Тут я разозлился, ибо она не была Рубенсом, и сказал:
— Ты ничего не смыслишь в подобных вещах, ты, дочь торговца, не знающая, что такое честь!
— Вот как? — громко произнесла Леонора, и все стали оборачиваться на нас. — Ты так думаешь? Да, моя мать вышла замуж за купца, чтобы спасти его от голодной смерти, однако она происходит из семьи Колонна, которая ведет свою родословную от Аврелиев. Мои предки принадлежали к высшей римской знати еще тогда, когда Мадрид был грязной деревушкой. Что же касается твоей крови, синьор Севилльяно, ты из города, кишащего полуевреями, полумаврами и прочим беспородным сбродом!
С этими словами она развернулась и решительным шагом отправилась к себе домой, а я остался на улице под градом насмешек.
Так мы ссорились не раз. Леонора понятия не имела о том, как должна себя вести порядочная женщина. Много раз я уходил от нее, и она тоже много раз уходила от меня, но ее чары неизменно влекли меня обратно, это безумие, уничтожавшее честь и долг подобно тому, как промасленная ветошь стирает краску, превращая ее в грязь.
Я написал Леонору еще раз, в самом конце своего пребывания в Риме. Король требовал моего возвращения в Испанию, каждое следующее письмо становилось все более настойчивым, однако я не мог ехать. Леонора носила под сердцем моего ребенка — так она сказала, и я ей поверил. Муж выгнал ее из дома и лишил содержания, и ей пришлось снять убогую квартиру на набережной у моста Папы. Я сказал, что признаю ребенка своим и обеспечу его, однако это, похоже, не обрадовало Леонору в той мере, в какой должно было. Но ведь она знала, что я должен уехать; разумеется, я должен уехать! Что она воображала — что я останусь с ней или притащу любовницу в Алькасар? Леонора запила. Она всегда не жалела вина, но теперь перешла на коньяк и голландский спирт. Это делало ее в страсти еще более самозабвенной и безумной. И, падая, она увлекала меня за собой.
И вот однажды весной, вечером, мы, совершенно обессиленные, лежали на диване у меня в студии, и так получилось, что на трюмо стояло то самое зеркало, и мы лежали, глядя на свое отражение в пыльном стекле, и Леонора сказала:
— Вот это была бы картина, Веласкес, Венера такая, какой мир ее еще не видел, оттраханная до бесчувствия Адонисом. Но ты ни за что не сделаешь ничего подобного. Ваша святая инквизиция и королевский двор этого не одобрят. Или нет, не сомневаюсь, что такая картина выходит даже за рамки твоего мастерства, ты не сможешь запечатлеть нас такими, какие мы сейчас и какими, возможно, больше никогда не будем. Нет, это не по силам даже тебе.
— Я могу написать всё, — сказал я, — даже это.
— Так напиши же! Вот краски, вот я. А нашего маленького купидона с кухни ты сможешь дописать потом.
Я встал с дивана, установил на мольберт загрунтованный холст и написал Леонору такой, какая она была. Я проработал весь остаток дня, и когда фигура была закончена, я отвернул холст к стене, не позволяя Леоноре взглянуть на него, хотя она рычала на меня как мегера. Затем я разыскал мальчишку, который позировал на первой картине, той, где Леонора была изображена со спины, и написал его, а потом все остальное, драпировку и так далее, а когда картина была готова, я спрятал ее в свой гардероб, где хранил деньги и бумаги и куда, кроме меня, никто не заходил.
Позже я показал картину Леоноре, во время нашей последней встречи. Я уже уложил свои вещи; все слепки и картины были отправлены в Испанию; на этой неделе нам предстояло отправиться в Геную, где нас ждал корабль.
Увидев картину, Леонора рассмеялась, словно ворона.
— О Веласкес, если кто-нибудь увидит это, нас сожгут на костре, меня и тебя, и дым и пепел от нас поднимется над площадью Кампо-дей-Фьори; это худшее из всего того, что было когда-нибудь написано. Умоляю, отдай картину Папе в качестве прощального подарка, и пусть мы умрем вместе.
— Сейчас за картины уже никого не жгут, — возразил я.
— Ты совершенно прав, но правда и то, что я за все эти долгие месяцы так и не научила тебя уму-разуму, не научила разбираться, когда я шучу. Но, любовь моя, этого по-прежнему достаточно, для того чтобы тебя уничтожить. Какой бес толкнул тебя написать наши лица?
— Я был пьян, — сказал я.
— Эта отговорка не пойдет, когда тебя притащат на суд инквизиции. Есть только два способа расправиться с этой картиной. Ты можешь ее продать Эличе.
— Я не торгую картинами, — возразил я. — Я не купец.
— О, простите меня, дон Диего де Сильва и Веласкес, я совершенно забыла, — сказала Леонора. — В таком случае поможет ведро белой краски.
— Я думал, картину возьмешь ты. Я собирался оставить ее тебе.
— О, вот как! — воскликнула она. — Какая неслыханная щедрость! Чтобы я в своей жалкой нищете ежедневно видела напоминание о величайшей страсти всей моей жизни? Веласкес, любовь моя, ты осел. Я сию же минуту закрашу картину. Закрою ее слоем грунтовки и напишу поверх что-нибудь другое, какой-нибудь религиозный сюжет в венецианском стиле, и преподнесу картину в дар церкви. И тогда Господь, может быть, меня простит.
И я ушел от Леоноры, вернулся к себе и, занятый приготовлениями к отъезду, больше о ней не вспоминал. До тех самых пор, пока как-то ночью, лежа один в кровати, я вдруг не подумал, что Леонора больше никогда не разделит со мной ложе, что я больше никогда не испытаю то наслаждение, которое она так мастерски вызывала во мне. И тогда меня охватила тоска, сон не шел ко мне, и я приказал принести подогретого вина и только так смог обрести забвение, которого жаждал.
Я проснулся в ужасе от света, исходившего из стеклянного сосуда, в котором не горел огонь, от шума улицы и звуков, исходящих из маленькой коробочки с заточенными внутри демонами, и первой моей мыслью было: я умер во сне и пробудился в аду, и это моя кара. Громкий шум, подобный реву бегущей воды, и какие-то булькающие звуки из соседней комнаты, и затем, к моему бесконечному ужасу, в дверь вошла обнаженная женщина, которую я никогда раньше не видел, и я с криком соскользнул с кровати и забился в угол, закрывая лицо и бормоча молитвы, моля о снисхождении. А женщина приблизилась с выражением озабоченности на лице и попыталась обнять меня, говоря на языке, похожем на тот, на котором говорят римляне, но я мог разобрать только одно слово из пяти. Поняв, что ей не соблазнить меня, женщина укуталась в халат и ушла, а я натянул на голову одеяло и зарыдал, оплакивая свою судьбу.
