С восточной стороны дома есть небольшая каменная терраса, там установлен столик под зонтиком, и именно здесь Креббс любил завтракать в одиночестве, прочитывая полдюжины газет и, полагаю, обдумывая свое следующее преступление. Никому не разрешалось мешать ему там, но я рассудил, что сейчас особый случай.
Я прошел на утреннее солнце и развернул у Креббса перед носом склеенную картинку.
Он долго смотрел на нее, затем вздохнул и сказал:
— Ох уж эта Лизель! Честное слово, ей сто раз говорили лично следить за тем, как сжигается мусор, и ни на что не отвлекаться. — Он указал на стул. — Присаживайтесь, Уилмот. Скажите, что, по-вашему, это такое?
— Это распечатка сделанной в «Фотошопе» поддельной незаконченной картины, которую я в последний раз видел в квартире в доме на Гринвич-стрит в Нью-Йорке, в которой якобы жил. Я был настолько не в себе, что не присмотрелся к ней внимательно, иначе я бы разглядел, что это изображение, распечатанное с помощью огромного цветного струйного принтера на холсте, затем по нему мастерски прошлись кистью и покрыли глазурью. Полагаю, картины в фальшивой галерее были выполнены так же.
Креббс ничего не сказал, лишь сидел молча с легкой усмешкой на лице.
Я продолжал:
— Галерея, та роскошная квартира, и новая дверь в мою студию с новым замком, и тот негр вместо Боско. И еще вы переманили на свою сторону Лотту. Это… я даже не знаю, как это назвать, — безумие? И откуда вы знали, что препарат так на меня повлияет? Я имею в виду связь с Веласкесом. Вы же не могли предугадать это заранее.
Креббс молчал.
— Нет, разумеется, — продолжал я. — Вы просто воспользовались тем, что уже было. Я видел себя в галлюцинациях Веласкесом, а эти мои картины доказали, что у меня есть талант. Так что, разумеется, вам нужно было подделать Веласкеса.
— Продолжайте. Это очень занятно.
— И вы имплантировали мне это устройство, медленно выделяющее сальвинорин, чтобы все это продолжалось и после того, как я перестал получать препарат от Шелли.
— Определенно, это могло быть сделано именно так, да. Низший медицинский персонал в Америке получает ничтожно мало. Это могло быть устроено в той психиатрической клинике в Нью-Йорке.
— Зубкофф тоже участвовал в этом.
— Полагаю, вы убедитесь в том, что он тут совершенно ни при чем. Но если эта цепочка событий действительно произошла, то за всей этой провокацией должен стоять Марк Слейд. Право, в будущем вам нужно быть осторожнее в своих откровениях.
— Но зачем? Зачем вы потратили столько сил и средств?
— Ну, если бы мне захотелось поддержать вас в этих гипотетических рассуждениях, — сказал Креббс, — я бы сказал, что все это из-за того, что случилось с Жаки Моро.
Это имя явилось потрясением.
— Он погиб, — тупо промолвил я.
— Да. Его убили. Он сделал для нас одного очень милого Писсарро. И Моне. Но он никак не хотел держать язык за зубами. Я пытался его защитить, но от меня ничего не зависело. Поэтому с вами я решил не рисковать. Как я вам уже пытался объяснить, в подобных случаях автор подделки обязательно рано или поздно начинает говорить, имитаторы ничего не могут с собой поделать. И те, кто занимается подделками на таком уровне, это понимают. Но сумасшедшего никто не будет слушать. Полагаю, ваше безумие спасло вам жизнь.
— И вы решили, что наилучший выход — свести меня с ума? Черт побери, ну почему бы просто не подойти как мужчина к мужчине, не выложить все начистоту и не попросить меня притвориться сумасшедшим?
Креббс покачал головой.
— Предположим на минуту, что вы правы. Подобное притворство все равно не сработало бы. Вы художник, а не актер. Неужели вы полагаете, что тот джентльмен, который попросил вас нарисовать его портрет тогда в Мадриде, хоть на мгновение купился бы на обман? Нет, вы должны были сойти с ума по-настоящему, при свидетелях, и ваше сумасшествие должно было быть официально подтверждено врачами с безупречной репутацией. И безумным вы должны оставаться до конца дней своих, если хотите жить.
— Значит, вот почему тот тип разговаривал в больнице со Шликом, — сказал я. — Он проверял, действительно ли я спятил.
Креббс пожал плечами.
— Если вам так угодно.
— То есть вы согласны с тем, что я вовсе не преуспевающий художник, чьи картины висят в галереях, и что я действительно писал как Веласкес?
— Ни с чем подобным я не согласен. Подождите минутку, я вам кое-что покажу.
Креббс встал и оставил меня таращиться на его пустой стул. Вскоре он вернулся, держа в руках фотоальбом в кожаном переплете. Креббс протянул альбом мне, и я его раскрыл. С правой стороны были цветные фотографии картин, закрепленные на плотной черной бумаге старомодными уголками, а напротив были приклеены листки с напечатанной по-немецки историей. Всего двадцать восемь: несколько работ Рембрандта, одна Вермера, две Франса Халса,
[101]
а остальные — первоклассные голландские мастера семнадцатого века, за двумя исключениями. На одной фотографии была картина Брейгеля, катание на коньках по замерзшему каналу, а на другой — то алтарное полотно ван дер Гуса, которое я видел в кабинете Креббса. Кроме него, все остальные картины были мне незнакомы.
— Что это? — спросил я.
— Ну, вы должны вспомнить то, что я рассказал вам про грузовик, сгоревший под бомбежкой в Дрездене. В том грузовике были вот эти самые картины.
— Кроме ван дер Гуса.
— Да, картина была переложена в другой грузовик, по причинам, которые теперь уже никто не сможет назвать. Но все остальные картины, представленные в этом альбоме, несомненно погибли. Во время экскурсии по дому вы наверняка обратили внимание на маленькую дверь в подвале, которая всегда заперта. А за ней колодец, заложенный кирпичом. И вот, предположим, мне почему-то вздумалось разобрать эту стену и я для этой работы пригласил почтенную строительную фирму, и предположим, что за кирпичной кладкой мы обнаружили все эти картины. Разве это не было бы замечательно?
Мне потребовалось какое-то время, чтобы все осмыслить, и это было так нелепо, что я рассмеялся.
— Вы хотите, чтобы я подделал двадцать семь картин.
Креббс тоже рассмеялся.
— Да. Бесподобно, правда?
— Но вы никогда не сможете их продать. Наследники Шлосса и международные организации…
Он махнул рукой.
— Нет-нет, никаких открытых продаж. Я вам уже все объяснил. Существует огромный закрытый рынок дорогих картин. Сбыть все это будет достаточно просто, как только известие об открытии просочится в определенные круги. С самого конца войны многие гадают о том, какова судьба пропавших картин Шлосса, и, разумеется, всем известно, что мой отец имел к ним доступ. Они разойдутся как горячие пирожки.
