— Это была частная беседа.
— Можете не поджимать губы. Никто не претендует на вашу, скажем, частную жизнь. Ну хорошо. Я вам еще кое-что расскажу. В четверг вы вели с ним частную беседу, а в пятницу, то есть, так скажем, вчера, он навестил одного вашего недавнего знакомого, Семена Сигизмундовича Кербера. Возникает резонный вопрос: почему в течение четырех дней встречаются два российских гражданина, прежде незнакомые — сначала друг с другом, а потом с агентом зарубежной спецслужбы?
Историческое воображение у меня развито хорошо, и представить себе в этот момент Сергея Сергеевича в маленьком полутемном кабинете с казенным столом под зеленой лампой мне ничего не стоило. И себя по другую сторону стола в брюках без ремня — тоже. Не то чтобы я сильно испугался, но почувствовал настоятельную потребность излить собеседнику душу и — одновременно — приступ тошноты. И то и другое удалось вполне успешно подавить, но тут возникла у меня мысль, что взаимный обмен полуправдивой информацией может быть полезен. (Сейчас я уверен, что подобная мысль сидела в тяжелой голове Сергея Сергеевича с самого начала разговора.) Я коротко рассказал, зачем приходил Кербер.
— А испанец спрашивал о поэме?
— Нет, мы говорили о возможности поехать в Барселонский университет и прочитать там спецкурс.
— И все?
— Нет, я рассказывал ему о Москве.
Мой собеседник, почти не напрягаясь, сделал доброе лицо.
— Я уверен, что испанец приехал за поэмой. Он захочет с вами, скажем, встретиться еще раз.
— У меня нет поэмы, она пропала. И я не понимаю, почему вокруг такой сыр-бор. Да, положим, два разных варианта из-за типографской ошибки могут придать ей определенную ценность, но не до такой же степени, чтобы заинтересовать спецслужбы и доводить дело до взлома двери в квартире?
На последнюю часть моей тирады Сергей Сергеевич не отреагировал. А вот услышав о типографской ошибке, окаменел.
— Так вот что он вам сказал. Типографская ошибка. Ну что же, пора вам узнать еще кое-что. Но впрочем, расскажу я это в расчете на наше искреннее, не кривитесь, короткое сотрудничество.
И он рассказал. Никакой типографской ошибки, по его словам, не было. Второй, тайный, вариант был отпечатан специально, поскольку он, и только он, содержит важный секрет. Человек, овладевший этим секретом, получает возможность совершать то, что невозможно никому. По крайней мере в это верили люди, напечатавшие «Молитву Иуды». Именно этот текст два века ищет одна тайная международная организация.
— И задача государственной важности, — голос его и так был глубок и выразителен, а тут уж достиг невероятных глубин, — использовать этот секрет и те возможности, которые, впрочем, он открывает, на благо Отечества. И здесь вы можете нам помочь. А мы соответственно вам.
— Послушайте, вы на самом деле думаете, что эта поэма облазает магической силой?
— Я не предлагаю вам, Василий Михайлович, поверить в какие-то потусторонние вещи. Просто примите за данность, что ваша информация может быть полезна.
— Но как?
— Хорошо. Давайте кое-что вспомним. Шесть лет назад, когда вы, Василий Михайлович, гораздо больше интересовались отечественной историей и политикой, в «Неформальной газете» появилась статья за вашей подписью. В статье… впрочем (первый раз он поставил это слово в нужное место), что мне пересказывать вам ваши же слова и мысли?
Да, в той статье я, помнится, выступал против революционного пафоса реформаторов и доказывал, что все события в нашей стране с 1985 года — никакая не демократическая революция, а типичный для мировой истории процесс контрреволюции. Я писал тогда, что любая победившая (то есть дошедшая до стадии передела собственности) революция неизбежно заканчивается контрреволюцией и реставрацией. А путь к реставрации лежит через два обязательных этапа: первый — обратного передела собственности (приватизации и новых богачей), второй — военно-полицейской диктатуры, подобной диктатуре Кромвеля или Наполеона Бонапарта. Если же революция была остановлена на ранней фазе, то термидорианского передела собственности не происходит, но военно-полицейская диктатура (жесткая — Пиночета или Франко или мягкая — Столыпина) все равно утверждается как неизбежный переходный этап к стабильному обществу. Статья моя тогда не была замечена. Или почти не была.
— Ну что же, впрочем. Теперь вы можете торжествовать. События развиваются по вашему сценарию.
— Но я писал тогда и сейчас так считаю, что диктатура может быть силой стабилизационной, а может быть саморазрушительной. Столыпин и Франко — не чета Наполеону и Гитлеру.
— Вот потому-то я и вспомнил вашу статью. Разрушительная диктатура, по-вашему, направлена вовне страны, а стабилизационная — внутрь. Вовне нам сейчас не грозит, тут беспокоиться не о чем. Нам бы с Чечней расхлебаться, как вашим героям — с Ирландией и басками. Но уж внутренняя стабильность — прямая наша с вами задача.
Заметив мое движение, он успокаивающе поднял руки.
— Хорошо, не ваша. Наша. Но идею-то вы подали. Тут, впрочем, загвоздка. Стабильность сама по себе не возникает, она формируется как результат воздействия могучей, уверенной в себе, легитимной, если хотите, силы. А откуда ее, скажем, взять при нашем-то народе, склонном к повальному пьянству, обману государства и анекдотам? Альтернатива у власти простая, обозначенная еще Михаилом Евграфовичем Салтыковым-Щедриным: либо злодейство учинить, либо чижика съесть. И что прикажете делать, если правители наши с 1953 года злодейств больше не учиняют?
Что-что, а в чужую (мою) логику он влез, как мышка в норку. Даже лексику мне близкую подбирал. И «впрочем» свое дурацкое бросил. Что я мог ему ответить, если я все это сам продумал и изложил?
— Так что вот, Василий Михайлович: сами же вы вчера на лекции о вере рассуждали как о единственной подлинной силе в истории человечества. Как это у вас…
Он вытащил из своей папки стопку листов, отделил один с текстом, в котором несколько строк было помечено желтым маркером, и прочитал почти с выражением: «Вера, вызывающая готовность жертвовать не колеблясь временем, удобствами жизни, привязанностью людей, даже жизнью, есть безразлично двигатель лжи, прогресса и реакции. Без нее прогресс невозможен, потому что невозможна никакая энергетическая самоотверженная деятельность».
— Но это не я…
Сергей Сергеевич поднял правую руку, как будто подавая мне какой-то знак, но затем просто снял свои драгоценные очки и аккуратно положил их перед собой почти в самый центр стола.
— Что вы, Василий Михайлович, как школьник в кабинете, скажем, завуча. Я… не я… Давайте на секунду представим, что «Молитва Иуды» содержит настоящую, невыдуманную тайну. Что она дает новую силу ее обладателю. Не сможет ли эта новая сила подвигнуть общество на процесс очищения от скверны двадцатого века? Если моральный авторитет власти позволит обойтись без грубой силы, не будет ли это нашим и вашим вкладом в развитие страны, в ее благоприятное развитие?
