У нее была правильная литературная речь, с чудовищными вкраплениями молодежного сленга. То и дело мелькали «отстой», «по приколу», «кульно». Сначала меня это слегка раздражало, а потом я подумал: ну забыли же напрочь, что когда-то означало слово «восторг». Если современная бабушка спокойно произносит немыслимую в семнадцатом веке фразу: «Я восторгаюсь этой книгой», почему ее внучка не может сказать: «Я на эту музыку забила»? К тому же она (Лада, не бабушка) ни разу не сказала ни «вау», ни «упс». А если, слушая все эти «библа» и «тусня», сосредоточиться исключительно на шее или глазах… Я вынырнул вовремя, перед десертом.
Дома у меня Лада первым делом попросилась в душ, вышла из ванной в моем халате и развесила сушиться белье. Я предложил запихнуть ее джинсы и рубашку в стиральную машину, распечатал новую пару домашних джинсов, купленных недавно («две пары по цене одной», плевался, но купил), и достал чистую футболку. Предлагал тапочки, но она осталась босиком.
Она совсем не кокетничала и почти ничего не говорила. Не ахала в комнате с колокольчиками, лишь молча ходила от одного к другому, а потом предложила разобрать кучу книг, так и валявшихся на полу. Найдя на кухне тряпку, Лада стала протирать книги. Я ставил их на полки, одну за одной, получая из рук красивой, молодой, молчаливой, необъяснимо элегантной в бесформенной футболке до колен, девушки. Никогда не считал уборку увлекательным занятием, а вот поди ж ты, два часа — как две минуты.
А ведь она даже не спросила, почему это Соловьев с Ключевским вперемежку валяются на полу. Хотя два вопроса она задала. Один — о двери рядом с ванной, запечатанной эпоксидкой. Я, не вдаваясь в подробности, объяснил, что за дверью — мусоропровод, откуда постоянно лезли тараканы и мыши, да и от запаха избавиться иначе не получалось. Вот я ее и заделал тем герметиком, который был под рукой. А заодно привесил табличку, которую давным-давно свинтил с двери на станции метро «Боровицкая», у выхода с эскалатора. Сейчас на той двери краской написан код, что-то вроде «СА 74 В3», и еще какие-то цифры и буквы. А лет пять назад висела вот эта табличка с надписью «Комната хранения дверей».
(Ничего я больше не стал объяснять: ни своего дурацкого состояния, когда Алена объявила, что ей надоело жить на два дома и все мои старания ее удержать, все эти «ужимки и прыжки», как она выразилась, лишь раздражают ее «и мучают Егора»; ни пьянства с Полом беспробудного, благо лето и каникулы; ни геройства этого мальчишеского в сорок лет, с ломанием сирени у Дома Пашкова и кражей таблички в метро. Ничего. Ничего, ничего. Как-нибудь.)
А второй вопрос: неужели у меня на самом деле нет телевизора?
Я ответил, что есть. Только он в комнате хранения дверей. Тут я сказал, что когда жена от меня уходила, на все мои вопросы она дала ответ лишь один раз: почему-почему, телевизор смотришь весь вечер каждый день, вот почему. Что-то такое в тоне у нее было, что я тогда телевизор к мусоропроводу поставил. Так он там и стоит.
Исчерпав тему обстановки, мы как-то незаметно свернули сначала на коллекцию, а оттуда — на мои нынешние разыскания. Она так хорошо слушала, что я, сам того не желая, все ей рассказал, закончив вчерашними попытками как-то использовать ключ-колокольчик. И про то, что ничего не получилось: либо дата рождения не та, либо стрелки цифры означают что-то другое, а не строки и слова.
Тогда она задали простой вопрос: могли ли слова «от рождения» относиться не к автору, а к персонажу? Я ответил, что если даже согласиться с тем, что поэма написана от лица Иуды, то это ничего не даст. День рождения Иуды неизвестен. Хорошо, а других персонажей там нет? А Тот, к кому Иуда обращается? Но тут уж с днем рождения совсем туго. Известно лишь, что где-то вначале он витал над бездной. Нет, не этот Тот, а Тот другой, у него-то есть день рождения? Какой другой? Ах Тот?!
Какой же я болван! Хвостинин в своих записках употребляет оборот «от рождения Господа нашего Иисуса Христа». От рождения! От 25-го. От двадцать пятой строфы.
Мы перешли в другую комнату. Я распечатал на принтере вариант «Б», и мы начали отсчитывать строки, следуя указаниям стрелок. Стало как-то по-детски весело. Мы сидели плечо к плечу, вырывали друг у друга фрагменты поэмы, смеялись. Наши руки случайно соприкасались, ее волосы щекотали мне ухо. И я — неудачник с семилетним стажем, — я был счастлив эти несколько минут. Да что там, я позволил ей курить в комнате! Сам принес пепельницу (сувенирную, в виде колокольчика) и поставил перед ней! Разве что за сигаретами не сбегал, когда они кончились.
Самое удивительное, что у нас получилось. Все эти блуждания по строкам в итоге дали не очень связный на первый взгляд текст. Но тем не менее какой-то внутренний смысл в нем был. К тому же некоторые строчки как бы «цеплялись» одна за другую:
Душе заграда только вера
Мне вера ставит наказанье
Исправит лишь чудотворенье
Чудотворением мудра
Мудра есть фарисейска сила
Пророка и его науку
Наука преблаженна, да!
Страх добродетели начало.
И соружается душа.
Но что было с этим делать дальше? Лада какое-то время молча разглядывала получившийся текст и даже поводила пальцем по распечатанным строчкам. Потом сказала, что на «античке» они что-то такое ботанили. Кажется, такого рода тексты часто встречаются в античных и средневековых «флорегиях», то есть сборниках изречений. Причем изречения располагают по особой системе: каждая новая фраза начинается со слова, которым оканчивается предыдущая фраза. В этом тексте система выдержана не строго, но все же присутствует (она сказала «катит»).
Такие конструкции нередко играли роль тайнописи. Чтобы понять их истинный смысл, нужно, например, прочитать подряд только первые буквы каждой строки. Мы попробовали, получилось что-то малочитабельное:
Д М И Ч М П Н С И.
Опять тупик.
Но тут кое-что вспомнилось уже мне. Я пошел в комнату с колокольчиками, взял — на этот раз с полки — книгу о русских еретиках начала XVI века, полистал, нашел. Это было так называемое Лаодикийское послание, то есть апокрифическое сочинение, приписываемое апостолу Павлу. Оно было переведено на русский Федором Курицыным в 1580-е годы, и выглядел этот перевод так:
Душа самовластна, заграда ей вера.
Вера ставится пророк наказаньем.
Пророк наказанье исправляется чудотворением.
Чудотворения дар усиляет мудростию.
Мудрости сила житие фарисейску.
Пророк его наука.
Наука преблажена есть.
Сею приходим в страх божий — начало добродетели.
Сим сооружается душа.
Получается, что в «Молитве Иуды» зашифровано это самое «Послание Павла к лаодиканам». Правда, с некоторыми изменениями. Но ведь и известный по тридцати четырем спискам текст «Послания» разделяется на несколько редакций, из которых древнейшими обычно называют ту, что хранится в библиотеке Академии наук, и так называемый пасхальный тип по списку «Безымянки».
