Софи же, тоненькая и гибкая, с черными, как угли, глазами и оливковой кожей, росла, что называется, дикаркой. Все предметы, преподаваемые ей учителями отцовского пансиона, она знала лучше брата, за исключением тех, что давались на русском. Подруг у нее не было, их заменили книги немецких, французских и английских авторов прошедшего века, утомительные своей многословной чувствительностью, но именно этим и способные заменить неокрепшему уму настоящую жизнь, как заменяют ее сны наяву китайским курильщикам опиума.
Отец Софи, связав свою судьбу с Россией, стремился к тому, чтобы дети его чувствовали себя более русскими, чем французами. Сын вполне оправдал ожидания. Дочь же, обещавшая со временем стать настоящей красавицей, беспокоила отца все более и более своей любовью к одиночеству, робостью в присутствии малознакомых людей, каким-то болезненным пристрастием к чтению. И тогда, зная о педагогических талантах своего давнего приятеля, а также о его знакомствах в кругах московских и петербургских литераторов, Арро обратился к дяде с просьбой дать несколько уроков русского языка и русской словесности его дочери с тем, что когда придет время ей появиться в обществе (а пожалуй, что уже и была пора), она произведет впечатление не только своей внешностью, но и знанием России, ее обычаев, языка, характеров. Арро рассчитывал, что дочь не будет стесняться „учителя“, которого знала с детских лет как oncle Alexsis. Кроме того, дядя, оказывая дружескую услугу, отказался брать деньги за уроки.
Расчет оправдался. Занятия, первоначально проводимые один день в неделю, очень скоро стали ежедневными, успехи Софи в русском языке — замечательными, а количество книг на русском языке в ее комнате стало слегка беспокоить ее отца. Но тревожился он, как вскоре выяснилось, не о том. Примерно через полгода занятий дядя приехал к своему другу в вицмундире, прошел в кабинет, а выйдя оттуда с сумрачным видом, проследовал обратно. Оказалось, он просил руки Софи и получил ясный и недвусмысленный отказ.
Конечно, отца Софи отчасти смутила разница в возрасте. Но не только. Дело в том, что сослуживец и приятель Жана, блестящий гвардейский офицер и богач князь Хованский, гостивший в это время в Москве у родственников и ставший в короткое время своим человеком в доме Арро, за день до того обратился к нему с просьбой дать согласие на брак с Софи. Пьер Арро, не веря своему (и дочери, конечно) счастью, ответил немедленным согласием. Самой же Софи они пока не сказали ни слова, договорившись, что сам отец, а в крайнем случае и брат выступят ходатаями за князя, ч Сразу после ухода Алексея Петровича Арро поднялся в комнату дочери сообщить ей, во-первых, что образование ее закончено, а во-вторых, что ее судьба (а заодно судьба ее отца и брата) определилась и можно готовиться к свадьбе. „Новой Элоизы“ он не читал, история Абеляра ему тем более известна не была, так что слезы дочери и ее решительное нежелание выходить замуж за князя вызвали раздражение, а затем и непритворный гнев. Попытки уговоров привели лишь к еще большим слезам, решительному „нет“ и угрозе убежать из дома и обвенчаться с Хвостининым без благословения родителя.
В отчаянии Пьер Арро явился в дом к дяде и, как говорят, стоял перед ним на коленях до тех пор, пока не получил от друга обещания никогда больше не видеться с Софи и письма к ней, содержание которого осталось не известным никому, кроме трех человек: дяди, Софи и ее отца. История эта вызвала у бедной девушки тяжелейшую горячку. Она была на самой грани между жизнью и смертью, а окончательное излечение заняло несколько месяцев. Все это время близ нее находились отец и князь Владимир Хованский. Выздоровление было не только физическим, но и нравственным. Оправившись после болезни, Софи дала согласие на брак с князем, поставив при этом условие, что ни она, ни князь больше никогда не будут видеться с ее отцом.
Что же касается дяди моего Алексея Петровича, то он выбрал себе иное лекарство: простившись с Москвой и статской службой, дядя вернулся в армию, в свой Ахтырский гусарский полк. Вновь надев доломан и ментик с золотым позументом, он окружил себя делами и заботами о пропитании и квартирах солдат, фураже для лошадей, о смотрах и маневрах, а вскорости принял участие в настоящих сражениях. В полку около 1812 года сошелся он с небезызвестным Денисом Давыдовым. Разница в возрасте не мешала возникновению дружбы искренней и прямой. Денис Васильевич посвятил дяде свои стихи, позже опубликованные в „Московском телеграфе“. Каждый желающий может найти их, открыв том за 1826 год. Я же помню лишь первые две строфы:
Доставай-ка флягу с ромом,
Алексей, боец седой.
Уж слышны Перуна громы
С поля битвы за горой.
Нам любезны те перуны,
Сабли востры и штыки,
Но милей гитары струны,
Чаша вкруг и чубуки.
Отечественную войну Алексей Петрович встретил в чине подполковника и был в сражениях с самых первых дней. В одном из них, под Салтановкой, он получил тяжелейшую контузию: будучи ранен неприятельской шрапнелью, дядя по своему обыкновению не ушел с поля боя. Под ним была убита лошадь. Уже на земле он получил тяжелейший удар в голову. Более полугода доктора не могли поручиться за его жизнь. Осенью 1812 года он был перевезен в наше рязанское имение, где и провел еще около двух лет под постоянным присмотром докторов и сиделок. В то время в одном доме с ним проживали и мы с матушкой, поскольку наше Сретенское было захвачено и разграблено наступающими французами из корпуса Даву. Мы, как могли, ухаживали за ним, стараясь облегчить его участь. Там мне довелось получше узнать открытый и честный характер моего дяди, его всеохватные знания. Не раз меня удивляли его смелые и оригинальные суждения о политике, искусстве, литературе и науке.
Теперь же я должна сказать о том благороднейшем поступке, который совершил дядя, как только оправился от ран, полученных в сражениях за Отечество. Но для этого мне придется описать бедственное положение, в которое попала моя семья по окончании войны. В этих записках немалое место уделялось моим братьям: Степану, Афанасию и особенно Петру, который был старше меня всего лишь двумя годами и с которым мы были необычайно дружны. К великому моему огорчению, судьба всех троих сложилась трагически.
Многих несчастий, постигших нашу семью, можно было бы избежать, если бы не удивительная снисходительность родителей к их второму сыну Афанасию, родившемуся сразу вслед за Степаном и почти на двадцать лет раньше, чем я. Он рос болезненным и слабым мальчиком, ему многое позволялось в детстве, и, выросши, он стал настоящим проклятием для близких. Начав самостоятельную жизнь в столице службою в одном из гвардейских полков, он никогда не брал во внимание долг перед Отечеством и фамилией. Кутежи и карточная игра заменили ему службу. И кончилось это тем, что он, задолжав кредиторам гораздо более того, что составляло его жалованье вкупе с родительским содержанием, растратил деньги, выделенные на обмундирование солдат его роты. Осознав всю глубину своего падения, а также тот позор, который он навлек на семейство и полк, Афанасий, не дожидаясь, пока все раскроется, покончил с собой.
Долги его пали на отца. Тот, обладая слабым здоровьем, еще более подорвал его в неусыпных стараниях поправить положение семьи. К тому же, стремясь быстрее избавиться от позора и груза долгов, он вступил в неоправданные торговые операции, был обманут купцом, своим компаньоном, и в результате потерял фабрику, построенную еще моим дедом. В конце концов отец был вынужден заложить рязанское и одно из смоленских имений. Все эти печальные обстоятельства ускорили его кончину в 1810 году. Запуганные хозяйственные дела стала вести наша матушка, но поправить их существенно ей не удалось.
